В 1934 году из четырех епископов, рукоположенных монсеньером д'Эрбиньи, на свободе оставался один Неве. Слосканс и Малецкий после нескольких лет заключения были высланы из СССР. Такой же была судьба Матуланиса, рукоположенного Малецким. Монсеньор Фризон постоянно находился либо в тюрьме, либо под домашним арестом в бедной комнатушке, служившей ему жилищем. Еще до того, как в мае 1934 года Неве поехал во Францию, Альфан писал генералу доминиканцев о. Жийе, что Амудрю нуждается в несколь­ких месяцах отдыха на родине. "К сожалению, помощь, которую ока­зывает ему о. Епифаний Акулов, весьма незначительна по причине слабого здоровья этого священника". Было бы желательно прислать в Ленинград помощника-француза, знающего русский язык.

В июне 1934 года монсеньор Неве побывал в Риме и получил от Пия XI распоряжение рукоположить о. Амудрю во епископа для Ленинграда. Неве предоставлялось право самому выбрать наиболее подходящее время для хиротонии. Возвратившись в Париж, Неве встретился с о. Мишелем Флораном, которого доминиканцы готови­лись послать.в Ленинград. Уроженец Лилля, он был сначала епархи­альным священником, затем поступил в монастырь Сольшуар. Со­веты не торопились выдать ему визу. Поскольку о. Жийе настаивал, посол Шарль-Ру обратился в Париж с просьбой повлиять на выдачу визы, и вскоре последовал ответ: "В результате очередного давления на Литвинова в Женеве советские власти дали согласие предоста­вить о. Флорану въездную визу. Этот монах предполагает выехать прямо в Ленинград 27 или 28 декабря" (дипл. 129). В телеграмме отправленной 16 декабря 1934 года из Парижа, уточнялось: '"Этот монах уедет из Парижа вместе с Альфаном и встретится в Москве с о. Амудрю, который проводит его до Ленинграда". 22 декабря 1934 года кардинал Пачелли поблагодарил Францию за ту помощь, кото­рую сможет оказать о. Флоран о. Амудрю. Тогда же Париж сообщил что уже существует договоренность о предоставлении выездной визы Амудрю, как только он введет в курс дела Флорана. Таким образом мы видим, что с самого начала существовало ошибочное представле­ние о роли Флорана и что Амудрю собирались списать со счетов не предупредив об этом ни Рим, ни Неве, — иначе едва ли зашла бы речь о епископской хиротонии.

В то самое время, когда в Париже Пьер Лаваль и советский посол В. П. Потемкин подписывали договор о взаимопомощи (2 мая 1935 года), находившийся в России Неве был свидетелем "вели­кого переселения народов". "Здесь происходят совершенно неве­роятные события, о которых известно нашим дипломатам, ню на которые тем не менее Европа предпочитает не обращать внима­ния, — писал он 9 апреля 1935 года ассумпционистам. - Все католическое население пограничных областей Белоруссии, Во­лыни и Подолии (поляки и белорусы, потомки униатов), а также немецкое население Украины (протестанты и католики) будет вскоре эвакуировано вместе с остатками старого (православно­го) населения столиц. Операция затрагивает сотни тысяч людей (это не преувеличение). За одну ночь могут эвакуировать половину села или даже целое село — целые семьи, включая стариков и детей, причем нередко членов одной семьи посылают в совер­шенно разные стороны. Чаще всего людей отправляют в Сибирь Действуя таким образом, большевики хотят достичь сразу трех целей: 1) они очищают свои границы от всех, кто мог бы симпа­тизировать полякам или немцам в случае вторжения; 2) в свя­зи с угрозой военного нападения со стороны Японии в Сибири ведется оборонное строительство, и они используют дармовой труд людей, поставленных в положение скота; и 3) они утоляют свою ненависть к любой религии. Надо сказать, что Гитлер тоже стал играть в большевистские игры: в Германии он преследует като­ликов, а протестантов всех конфессий хочет насильно объеди­нить. Красные хитрее, чем он: они не кричат, делают свое дело потихоньку и уже достигли ощутимых результатов. И именно с ними любезничает весь мир: все сошли с ума.

В 1906 году в Белоруссии было 700 000 католиков, 550 прихо­дов и большое количество приписных церквей; в настоящее время там осталось всего десять священников: двое молодых, пятеро старых и трое инвалидов. В течение 1933—1934 годов большевики закрыли пятнадцать церквей и посадили десять священников.

Во всем Поволжье осталось всего четверо немецких католи­ческих священников, двое из которых — инвалиды. Положение протестантов не лучше: на всей территории СССР сейчас оста­лось всего двенадцать лютеранских пасторов.

Есть некоторые данные, касающиеся высылок из Ленинграда. Начиная с 1 января ГПУ нумерует ордера на высылку: несколько недель назад один из официальных иностранных представителей видел такой ордер за номером 20 000 + еще несколько сотен. Один ордер выписывается на всех членов семьи: таким образом, для того, чтобы узнать число высланных, нужно эту цифру умно­жить на 2, на 3, на 4 и так далее. Видите, что происходит — в какое время мы живем?!"

В Москве было объявлено, что в середине мая ожидается визит Пьера Лаваля. Неве счел, что настал самый подходящий момент для хиротонии Амудрю, так как накануне визита министра иност­ранных дел Франции поездка двух французских священников из Ленинграда в Москву не вызвала бы особых подозрений. Хирото­ния Амудрю состоялась 30 апреля 1935 года во французской церк­ви св. Людовика. Это была первая епископская хиротония, которую совершал Неве, и единственная, совершенная им в России. Свиде­телями были ассумпционист о. Браун, капеллан итальянского по­сольства салезианец дон Сайте Гарелли и о. Флоран.

После совершения хиротонии Неве составил следующее сви­детельство:

Москва, 30 апреля 1935 Свидетельство

Сегодня, 30 апреля лета Господня 1935-го, я, титулярный епис­коп Цитрусский и апостольский администратор Москвы, совершил епископскую хиротонию высокопреподобного отца Жана Мориса Амудрю, члена ордена Братьев-Проповедников, с присвоением ему титула "Пиргосский". Хиротония совершена в присутствии свиде­телей, которые вместе со мной подписали настоящий документ.

Пи-Эжен Неве, А. А., титулярный епископ Цитрусский, новохиротонисанный † Ж. Б. М. Амудрю, О. П., священник Сайте Гарелли, салезианец, бр. М.Флоран, О. П.,

Вскоре после этого, с 12 по 15 мая 1935 года, в Москве побывал с визитом Пьер Лаваль, занимавший с 9 октября 1934 года пост ми­нистра иностранных дел Франции.

Его визит, явившийся результатом подписания в Париже дого­вора о взаимопомощи, должен был способствовать укреплению хо­роших отношений между Москвой и Парижем. "Посмотрим, — пи­сал Неве о. Кенару, — что даст визит Лаваля. Я должен присутство­вать на завтраке в честь его прибытия". Амудрю и Флоран также были приглашены на встречу с министром — таким образом, Ла­валь имел возможность увидеть все французское духовенство Рос­сии. Неве, предчувствовавший грядущие события и только что руко­положивший Амудрю — втайне от всех (так, по крайней мере, ему казалось), — писал: "Лишь бы результатом этого сближения Фран­ции и СССР не стало выдворение о. Амудрю, а может быть, и меня; ни он, ни я не являемся persona grata — особенно о. Амудрю". Далее он предполагает: "Мне кажется, что новым епископом уже пожерт­вовали. Сразу же после официальной церемонии он сказал о. Флорану: "Мое епископство не будет долгим". Действительно, он серь­езно болен. Его речи — часто чересчур резкие — причиняют ему много вреда. Большевикам все известно. "Для новой политики, — говорят они, — нужны новые люди," и в итоге все забывают о подлинном героизме бедного отца".

С 13 по 15 мая Пьер Лаваль вел переговоры со Сталиным, Молотовым, Литвиновым. Обе стороны выразили удовлетворение заключением договора о взаимопомощи, подписанного 2 мая в Париже. В своей речи, обращенной к Сталину, Лаваль коснулся роли Церкви в сохранении мира.

Во время визита Лаваля "La Croix" высказала пожелание, что­бы в ходе переговоров был затронут религиозный вопрос. "Как видите, это произошло, — писал Неве 20 мая, — но лучше бы "La Croix" соблюдала полное молчание по этому поводу. Увидим ли мы конец гонений? Было так много страданий, до сих пор остается так много несправедливости и жестокости, что трудно даже наде­яться на что-то". Сам Неве не верил в улучшение положения: "Прежде чем я осмелюсь расцеловаться с большевиками, нужно, чтобы они за некоторое время до этого хорошенько отмыли свои грязные рыла: не стоит горячиться!"

7 июня пало правительство Пьера Этьена Фландена. Пьер Ла­валь стал председателем Совета министров, сохранив пост главы внешнеполитического ведомства. Именно ему было суждено заняться отзывом Амудрю. Этого потребовал Литвинов, когда стало известно о его хиротонии. События развивались следующим образом.

Отъезд монсеньора Амудрю

Возвратившись в Ленинград, монсеньор Амудрю дал понять, что он епископ; совершая мессу, он перестал скрещивать столу (до литур­гической реформы II Ватикана священники в отличие от еписко­пов надевали столу крест-накрест, что символизировало ограни­ченность их прав). Кроме того, он стал служить в римском обряде вместо обряда доминиканского, которого придерживался ранее. Сак-ристан бывшего епископа Малецкого понял, в чем дело, и предло­жил членам церковного совета поздравить нового епископа, пода­рив ему букет роз. Тогда Амудрю поведал пятнадцати человекам, что его тайно хиротонисали во епископа! Это произошло после визита Лаваля, в конце июня, в пору таинственных и волшебных ленинградских "белых ночей".

15 июля Неве сообщил монсеньору Пиццардо, секретарю по чрезвычайным делам, что надо отозвать монсеньора Амудрю: о его хиротонии стало известно, Советы не продлят ему вид на житель­ство, срок которого истекал 19 августа. И поскольку Франция не окажет никакой поддержки, Амудрю будет выдворен из СССР. Лучше будет, если орденское начальство само отзовет Амудрю, преж­де чем его выставят прочь большевики.

Письмо Неве о. Кенару, отправленное вместе с депешей в Рим, говорит об этом деле более открыто и ясно: "Посылаемая мною копия ознакомит вас с последними новостями, которые мон­сеньор Джоббе передаст кому следует, но сегодня я прилагаю к этой информации рапорт на имя монсеньора Пиццардо, копию ко­торого временно сохраняю у себя. Должен сообщить вам о весьма неприятном деле, о котором я написал Пиццардо.

Мой дорогой коллега-доминиканец из Ленинграда тяжело бо­лен, силы его на исходе. Едва возвратившись домой, он раскрыл свое положение и стал публично совершать епископские службы. Большевики были выведены из себя; посол и г-н Лаваль очень недовольны. Не сохранив в тайне свою хиротонию, о необходимо­сти чего я его предупреждал, несчастный подписал решение о вы­даче ему выездной визы. Его младший собрат, о. Флоран, который провел несколько дней в Москве по поводу празднования Дня взя­тия Бастилии, первым осудил поведение нового епископа. Посол высказал ему все, что он думает по этому поводу, а сам Флоран считает, что необходимо сообщить обо всем доминиканскому провинциалу о. Паде, а через него — генералу ордена. Он неожи­данно вручил мне копию своего письма — весьма обстоятельного и, в первой редакции, слишком резкого. Я смягчил его тон, посколь­ку нельзя бросать камень в человека, который так много вынес, подорвал свое здоровье в тяжелых трудах и является истинным монахом. Поскольку окончательно его отзыв зависит от Святого Престола, я вынужден был сообщить обо всем монсеньеру Пиццардо, придав этому письму наиболее благожелательный тон.

Чтобы не быть обвиненным в недоброжелательстве, я прило­жил к этому посланию письмо, в котором монсеньор Амудрю с наивностью рассказывал мне, как он раскрыл тайну, совершив мес­су, не скрещивая столу: сакристан прежнего епископа заметил это, понял, в чем дело, и предложил членам церковного совета пода­рить новому епископу букет роз".

По возвращении в Ленинград о. Флоран должен был предуп­редить Амудрю о том, что его ждало. Литвинов уже выразил Альфану свое недовольство по поводу подпольной хиротонии монсеньора Амудрю, а посол, в свою очередь, передал это монсеньеру Неве, который был его гостем; помимо всего прочего, Альфана край­не задело, что узнать об этой хиротонии ему пришлось из кремлев­ских источников. "Все это сможет объяснить вам, что ожидает нас в дальнейшем, — писал Неве в уже цитированном нами письме Кенару. — Вечером в пятницу или в субботу (12 или 13 июля) г-н Альфан виделся с Литвиновым, который на следующий день собирался уехать в отпуск. Во время этой беседы посол поставил вопрос об Одессе. Нарком ответил резким отказом, так что посол не решился тотчас же настаивать на этом. Г-н Альфан считает — так он мне сказал, — что резкость наркома объясняется его подо­зрениями, что посол станет защищать монсеньора Амудрю, хотя в тот день речь о нем не шла. Вот как обстоят у нас дела. Было бы очень хорошо, если бы вы смогли обработать г-на Кане. Можете передать ему, что мне очень жаль, что в прошлом году я так и не смог увидеться с ним".

К сожалению, Неве не был поставлен в известность о том, что условием предоставления советской визы о. Флорану был обяза­тельный отъезд из СССР Амудрю, после того как тот введет в курс дела Флорана. Риму стало известно об этом через посла Шарль-Ру. О. Флоран также находился в курсе, но он не был уполномочен говорить об этом. Ситуация очень четко описана в письме о. Брау­на: "Вопрос об отъезде или отзыве о. Амудрю был еще давно решен между Кэ-д'Орсэ и СССР. Решение это было принято во время пере­говоров Литвинова с Баржтоном в Женеве в январе месяце — еще до прибытия о. Флорана и задолго до хиротонии о. Амудрю. Поэтому хиротония Амудрю, совершенная после этого решения, о котором не было известно ни монсеньеру Неве, ни монсеньору Амуд­рю, показалась Кэ-д'Орсэ жестом настойчивости со стороны Вати­кана, тогда как вопрос об отъезде Амудрю был уже решен".

24 июля 1935 года Шарль-Ру с радостью сообщал Пьеру Лавалю, что накануне, 23 числа, он был принят Пием XI и во время аудиенции рассказал папе, что в ходе своего визита в Москву Лаваль собрал Амудрю, Флорана, Неве, а в ходе бесед со Сталиным и Литвиновым — коснулся религиозных вопросов.

В тот же день Лаваль, пришедший в бешенство от того, что его поставили в дурацкое положение — во время встречи с Амуд­рю в Москве он не знал, что беседует с епископом, — направил генералу ордена телеграмму, в которой в весьма резких тонах тре­бовал немедленно отозвать Амудрю. Его высокопреподобие о. Жийе направил соответствующую телеграмму 11 августа 1935 года. "При­шла депеша, требующая возвращения монсеньера Амудрю, — писал Неве 12 августа. — Сможет ли молодой священник, приехавший ему на смену, справиться со всем? Это будет очень непросто. Во всяком случае, теперь совершенно ясно, чего стоят все слухи о нормализации религиозной ситуации в России. Конгресс 111 Ин­тернационала принял следующее решение: разрешить комсомоль­цам проникать в ряды молодежных религиозных организаций, чтобы влиять на них изнутри. Посмотрим, что из этого выйдет. С другой стороны, известный болгарский коммунист Димитров (с именем которого связано дело о поджоге Рейхстага), говоря о Франции, назвал католическую Церковь "оплотом всех реакционных сил" и с восторгом отозвался о чистке руководящих органов и армии в СССР, а также о борьбе против клерикальных банд. А в коммюни­ке, составленном во время визита Лаваля, говорится, что Сталин одобряет политику национальной обороны, проводимую французс­ким правительством... Пытаться разобраться во всем этом беспо­лезно..."

Альфан приложил все усилия, чтобы облегчить участь монсеньора Амудрю. Он сообщил в Париж, что круиз "Колумбии" созда­ет подходящие условия для отъезда епископа. "В наркомате ино­странных дел, — добавляет посол, — мне пообещали, что таможня получит соответствующие указания и будут сделаны определен­ные послабления по поводу провоза через границу книг и вещей Амудрю".

Проститься с епископом Альфан направил секретаря посоль­ства Сивана. Он нашел Амудрю в крайне подавленном состоянии: епископ расценивал Флорана как своего соперника и говорил, что посол принес его в жертву Литвинову. Обращаясь к пастве, Амуд­рю произнес: "Я провел в Ленинграде двадцать восемь лет, а те­перь они меня выгоняют". Под словом "они" епископ подразуме­вал и Советы и посла (из письма Сивана Пайяру от 5 августа 1935 года).

Описанные события совпали с окончанием процесса тамбовских доминиканок. Эта славная страница в истории ордена св. Домини­ка в России, тесно связанная с именем Неве, заслуживает особого внимания.

В ноябре 1935 года в Воронеже судили трех священников, трех доминиканских монахинь и группу мирян, сосланных в Тамбов. Если бы не материальная помощь Неве, они умерли бы там с голоду. К несчастью, женщина, передававшая эту помощь, под влиянием угроз со стороны карательных органов предала этих людей. Обвиняемые должны были предстать перед военным трибуналом: им предъявля­лись тяжкие обвинения в шпионаже, грозил расстрел. "Весь про­цесс, — писал Неве, — закручивается вокруг меня. Я один на свобо­де... пока что. Мое французское гражданство не позволяет нанести по мне прямой удар; и они хотят нанести удар косвенный, еще более жестокий — бьют по невинным исповедникам веры".

Фамилии священников — Гаррейс, Бейльманн и Штаубе; имена доминиканок — Антонина, Стефания и Роза-де-Лима; посыльной, предавшей их, была некая девица Кассирова. Сестра Роза побывала в тюрьмах Иркутска, Тюмени, Нарыма и в 1933 году отказалась уехать в Польшу, чтобы остаться вместе со своими духовными сестрами. Аббат Бейльманн уже имел опыт общения с органами безопасности. Он сотрудничал с армавирским ГПУ, но потом рас­каялся и написал по этому поводу письмо в ЦИК. Через некото­рое время армавирские товарищи сказали ему: "Зачем устраивать целую историю? Если не хотите больше работать с нами, достаточ­но было сказать об этом нам, а не писать в Москву". Потом он был арестован и отправлен в Бутырскую тюрьму (май 1930 года). Отсидев свой срок, Бейльманн был отправлен в ссылку в Тамбов. 4 января 1935 года, после очередного обыска, он был снова аресто­ван. "Обыск был произведен и у его товарища по ссылке аббата Штаубе. У него нашли двадцать пять долларов за интенции для месс, которые я ему выслал. Штаубе оставили на свободе (времен­но). Были также конфискованы деньги, посланные аббату Бейль-манну. На вопрос, откуда у него эти деньги, Штаубе ответил: "Мне их дали прихожане"... Лучше бы он вообще ничего не говорил. Теперь у ГПУ появился блестящий повод производить обыски у тамбовских католиков. Этот достойный человек не захотел пре­дать меня, но он оказался между Сциллой и Харибдой" (письмо Неве монсеньору Джоббе от 14 января 1935 года).

Процесс проходил с 16 по 19 ноября при закрытых дверях. Судил обвиняемых военный трибунал. Сестра Стефания послала Неве сообщение об этом суде, которое тот перевел и отправил в Рим. Свидетельство сестры Стефании являет собой одну из ярких страниц Актов Мучеников. Из уважения к этому исповеданию веры мы приводим его полностью.

"Ваше Преосвященство, дорогой Монсеньор,

Приветствую вас о Господе Боге нашем. Да будет Он про­славлен, ибо воистину чудны дела Его...

Спасибо за прекрасный шоколад и конфеты (из Парижа); этот подарок доставил нам огромное удовольствие. Спасибо за все ваши заботы; они нам особенно дороги после всего того, что мы испыта­ли и так и не можем до конца осознать. Кому-нибудь со стороны может показаться, что мой рассказ полон преувеличений, но скажу честно: в действительности все было еще страшнее.

Монсеньор, я очень благодарна Богу за то, что Он дал нам возможность передать вам — хотя бы частично — нашу благо­дарность за все, что вы делаете для нас. Я счастлива, что во время допросов и перед трибуналом мы смогли доказать наше глубо­кое уважение к вам и показали агентам наркомата внутренних дел (ГПУ) и судьям, что в России есть еще католики, которые не продают своего епископа и гордятся своей верой. Я могу говорить об этом спокойно, без ложной скромности, потому что в глубине души я — как и другие сестры — убеждена, что все наши слова и дела подобает приписать не нашей собственной слабой и непос­тоянной человеческой природе, а силе и свету Господа. Наше оп­равдание явилось своего рода чудом. Благодарю вас за ваши мо­литвы и за молитвы кармелиток из Лизье, которых вы попросили молиться за нас.

Теперь расскажу о том, как примерно разворачивались собы­тия, связанные с нашим процессом. В декабре 1934 года были аре­стованы аббат Адам Гаррейс, живший где-то под Воронежем в немецкой колонии, а вместе с ним — целая группа немецких коло­нистов; шесть человек из этой группы присутствовали на суде, но некоторых освободили раньше. Говорят, что была перехвачена по­сылка, отправленная аббатом Гаррейсом аббату Бейльманну, и вло­женное в нее письмо. В январе 1935 года был арестован Бейльманн.

Нервная система Гаррейса сильно расшатана. Перед судом он провел несколько месяцев в отделении нервных болезней госпи­таля ГПУ. Он боялся расстрела, и те, кто хотел этого, смогли вос­пользоваться его страхом. Мне очень больно писать об этом: он предал своих прихожан и своих друзей-священников. Сестра Ан­тонина читала его показания против аббата Бейльманна и против вас. Он показал, что вы поручили ему вести антисоветскую пропа­ганду и заниматься сбором шпионских сведений для последующей передачи вам; он "признался" также, что втянул в эту деятель­ность и аббата Бейльманна. Я лично читала его показания против немецких колонистов и протоколы его очных ставок с ними. Это просто ужасно... В присутствии трибунала были оглашены его показания против аббатов Штаубе и Бейльманна. Но потом он во всеуслышание отказался от своих показаний. Бейльманн был аре­стован 4 января. Я прочитала его показания, данные 19 января. Это настоящий кошмар... Монсеньор, после встречи с этими свя­щенниками — такими слабыми, несчастными и непоследователь­ными — мы с сестрами испытываем только одно чувство — глу­бокую жалость. Мы прекрасно поняли, что дело не в их злой воле — они просто лишились рассудка; их совершенно запутали и, может быть, воспользовавшись их нервной и моральной слабостью, внушили поступать так, как это было надо органам. Но я хочу рассказать вам, как все это происходило. Свидетельствуя против меня, Бейльманн дал как правдивые, так и ложные показания. На­пример, он показал, что осенью 1933 года я передавала ему от вас доллары — хотя в то время я даже не была знакома с ним; он говорил также, что я приносила ему деньги и осенью 1934 года, и еще много раз, что каждый раз я требовала от него расписку, что у меня антисоветские идеи и т.д. Что касается осени 1934 года, то все было рассказано с мельчайшими подробностями — в том числе все, что я ему сообщила о вашем пребывании за границей (май— сентябрь 1934). Кроме того, Бейльманн добавил кое-что от себя по поводу вашей беседы со Святым Отцом.

Меня ознакомили также с показаниями Штаубе, в которых он говорил, что осенью 1934 года ему передали 50 долларов. В показа­ниях, датированных 19 января, Бейльманн подробно сообщает о по­ездках Кассировой (католички, жившей в Москве и передававшей помощь от меня в Тамбов. — Э.Н.) и о той связи, которую она осуществляла между ним (Бейльманном) и вами. Встал также воп­рос о материальной помощи, которую она передавала от вашего име­ни своей то ли двоюродной сестре, то ли подруге по фамилии Филончук, которая как будто бы жила исключительно на ваши деньги. (Кассирова ни разу не просила меня о помощи для этой женщины, так что, если она действительно передавала ей деньги, это происхо­дило без моего ведома, что было с ее стороны крайне непорядочно, так как деньги эти предназначались для других. — Э.Н.) Узнав, что на допросах я отрицала все, кроме передачи денег осенью 1934 года, Бейльманн впоследствии стал говорить, что я привозила деньги из Москвы лишь дважды: в то время, о котором уже говорилось, и раньше — в марте 1934 года, когда я, по его словам, передала 25 дол­ларов. Даже на суде он повторил, что получал он меня деньги дваж­ды. И лишь благодаря своему самообладанию и хладнокровию я не растерялась и заставила его признать, что он что-то путает и в марте месяце никаких денег я ему не передавала.

Священники совершенно потеряли голову. В их показаниях говорилось только о деньгах и долларах; никто из них не настоял на том, чтобы в протокол было включено упоминание об интенци­ях для месс. Только во время судебного заседания, когда стало из­вестно, что это за деньги, — а я объяснила, откуда они взялись, по какой причине и с какой целью передавались, — ситуация измени­лась и передача денег перестала быть чем-то криминальным. Речь зашла о совершенно нормальном и привычном моменте в отноше­ниях между католическим епископом, его священниками и честны­ми мирянами.

Во время судебного заседания Бейльманн и другие священни­ки категорически отказались от целого ряда своих показаний. Бейль­манн заявил, что показания 9 мая он написал под диктовку следова­теля. На суде не были зачитаны ни эти показания, ни значительная часть других, ставивших под удар вас. Должна сказать, что к на­шим показаниям (показаниям монахинь) следователь ничего не добавил и ничего в них не исказил. Нам не пришлось ни от чего отказываться. С самого начала до самого конца этого следствия мы не сказали ни одного слова, которое могло бы повредить кому бы то ни было. Наши показания были с самого начала последова­тельными и не содержали противоречий.

Правда, мне все же пришлось изменить свои показания по одному пункту: сначала я отказывалась признать, что когда-либо передавала деньги от вашего лица. Но затем, прочитав все эти подробные показания Бейльманна и Штаубе о деньгах, полученных ими осенью 1934 года, я решила, что лучше будет признать сам факт, представив его частным и ни с чем не связанным делом. Я сказала об этом во время следствия, а перед судом повторила: "Я не знаю ни одного советского закона, который бы запрещал совер­шать мессу или предписывал бы заказывать ее лично, не обраща­ясь к посредничеству третьих лиц. Я не знаю и такого закона, который запрещал бы гражданам помогать друг другу, совершая дела милосердия и любви. Передача денег от одного лица другому не является сама по себе преступлением с точки зрения закона. Следовательно, такой факт должен быть исследован с точки зрения его мотивов и целей. Мотивами и целью передачи денег, как я уже говорила, были исключительно христианское милосердие и обычай, совершенно нормальный для католиков".

Мы (доминиканки) были арестованы в ночь на 1 февраля 1935 года. Нас пятерых — троих монахинь и двух других католи­ков — увезли в Воронеж. В Тамбове нас держали в одиночных камерах. Мой допрос продолжался с короткими перерывами с один­надцати часов утра до часа ночи. На этот раз от меня добивались, чтобы я признала, что передавала доллары. Сказали даже, какую сумму я должна назвать — по 25 долларов каждому священнику. Естественно, я отказалась признать это; они продолжали настаи­вать. Вопрос был поставлен под таким углом, что получалось, буд­то священники виновны в том, что они продали Россию и получа­ли деньги в вознаграждение за преступления. Было очевидно, что священники предали нас. Когда около двух часов ночи я верну­лась в тюрьму, я была потрясена до глубины души и до самого утра не могла прийти в себя. Решила, что скорее умру, чем дам показа­ния, которые смогут поставить под удар вас, — ведь вы же полага­лись на честность доминиканок. Но как страшно было в эту пер­вую ночь думать о том, что священники, которых мы именуем отца­ми, предали нас и продали своего епископа!

В Тамбове состоялся краткий допрос. В этом городе ведение следствия было поручено заместителю начальника особого отдела воронежского ПТУ. Именно он арестовал нас и привез в Воро­неж. Поездка проходила в ужасных условиях — мы были убежде­ны, что везут на расстрел. По прибытии в Воронеж нас немедлен­но поместили в тюрьму ГПУ — снова в одиночные камеры. Дру­гих арестованных отправили в общие камеры, потому что они оказались менее скрытными, чем мы. Вскоре мы узнали, в чем нас обвиняют. Против меня выдвигались обвинения по статье 58 уго­ловного кодекса, части 10, 11, а потом еще — 17 и 6 (контрреволю­ционная деятельность). Все эти обвинения казались наглыми и жестокими: "Антисоветская агитация в городе Тамбове". "Поддер­живая личные отношения с гражданином Неве, она передавала от него деньги лицам, которые снабжали его (Неве) сведениями шпи­онского характера" и т.д. Сначала других сестер обвиняли по той же статье 58, части 10 и 11, но в июле, после ложных показаний Кассировой, им добавили часть 6.

Кассирова отреклась от католической веры и рассказывала следователям самые невероятные вещи. Во время судебного засе­дания она почти ни от чего не отказалась — за исключением неко­торых показаний против нас. Она рассказывала самые настоящие глупости о вас, утверждая, что вы заставляли ее исповедоваться и т.д. Свидетельствуя против меня, Кассирова и ее подруга Филончук сказали, что я попросила вас передать через них помощь Болюкам (бедной католической семье, сосланной в Тамбов, где на нее обрушилась еще большая нищета. — Э. Н.), и что я послала вам книгу. На суде Кассирова сказала о письме, которое я передала вам через нее в январе. Но трибунал, видя, что все ее показания абсо­лютно лишены оснований, даже не обратил внимания на этот факт. Я всегда говорила, что не надо иметь с ней дела, потому что она может предать нас в случае опасности. Даже тогда (в январе) мне не хотелось доверять ей письмо.

В Воронеже, во время второго допроса, сотрудник ГПУ Тамманн (католик-апостат, латыш) заявил, что он ездил в Москву, раз­говаривал с вами и что вы сказали ему, что дважды посылали через меня деньги Бейльманну. Я рассмеялась ему в лицо. По­скольку он настаивал на своих показаниях, я рассердилась и отве­тила, что, если бы даже сам епископ и сказал такое, это все равно бы ничего не доказывало, поскольку епископ вполне мог что-то забыть, и потребовала, чтобы мне дали ваши показания. Я снова повторила это требование, когда Кассирова стала утверждать впос­ледствии, что узнала обо всем от вас. Но следователь со злобой ответил: "Показания Неве — секретные". Все их усилия были на­правлены на то, чтобы заставить нас признать, что вы шпион, что вокруг вас существует целая шпионская организация, а мы являем­ся ее активными участницами и вашими главными помощницами. Мы сопротивлялись им, изо всех сил отвергая все эти обвинения и сохраняя свою независимость и свободу.

Примерно через месяц нас перевели из тюрьмы ГПУ в обыч­ную тюрьму и поместили всех троих в одну камеру. Я поставила следующее условие: "Если до 9 апреля нам не будут возвращены деньги, изъятые у нас при аресте, в тот же день, 9 апреля, я начну голодовку — даже если это будет грозить мне смертью". Я передала это заявление 7 апреля; на следующий день деньги были нам возвращены. В течение двух с половиной месяцев нас содержали в тех же условиях, что и прочих заключенных, и эти условия были ужасно тяжелыми и просто невыносимыми.

Нас беспрерывно водили на допросы. Других арестованных — кроме нас троих — до самого суда держали в ГПУ. Сначала нас допрашивал заместитель Тамманна по фамилии Зайцев — очень грубый тип. Он без конца задавал мне один и тот же вопрос: "Ког­да вы передавали деньги от Неве? Сколько? Что просил он пере­дать священникам? Какие сведения посылали они ему? Когда сест­ры ездили в Москву?" и т.д. Устав повторять одно и то же, я наконец сказала, что не хочу больше отвечать и не собираюсь вно­сить какие-либо изменения в свои показания. Тогда он пришел в такую ярость, что тут же позвонил Тамманну и потребовал, чтобы нас немедленно поместили в разные камеры. Тогда нас — сестру Розу и меня — перевели в ужасные камеры, полные воровок и проституток. В этих камерах было по 20—25 человек и всего по 14 коек: голый пол, разбитое окно, сырость, клопы и т.д. Сестре Розе пришлось провести шесть ночей на полу, среди вшей, плечом к плечу с другими заключенными. Мы пробыли в таких условиях четыре с половиной месяца. Прокурор и сам Тамманн заходили в эту камеру и видели, что там творится, но ничего не пожелали изменить. Поскольку у меня слабое здоровье, сестра Антонина по­просила, чтобы нам позволили поменяться местами — ее камера была немного получше, — но мы получили отказ в грубой форме. Невозможно и представить, что нам пришлось вынести. Но все эти опустившиеся люди обращались с нами безупречно и, можно ска­зать, даже трогательно. В общем, в тюрьме нас любили и уважали, что приносило большое утешение.

Каждый допрос приносил нам страшное чувство боли, потому что мы узнавали, что все нас предали: священники, жена Болюка, женщина, у которой мы жили, — и все они были католиками. Во время судебного заседания почти все они отказались от своих по­казаний. Но в тюрьме... Скольких трудов и боли стоило нам при­держиваться той линии, которой мы решили следовать с самого начала. Как вы понимаете, моральные страдания были гораздо страш­нее физических. С одной стороны, нужно было сохранить свое до­стоинство, а с другой — быть начеку, чтобы человеческая слабость и бесчестие не обернулись против нас и нашей веры. Представьте себе эти десять месяцев, на протяжении которых нам было даже нечем заняться: следователь запретил давать нам бумагу или нит­ки; представьте себе эти ночи с их ослепляющим освещением (на лампочках не было никаких абажуров), эти четыре с половиной месяца, на протяжении которых мы вынуждены были слушать лишь нецензурную брань, быть свидетельницами насилия и драк — и при этом нас преследовала ужасная мысль о том, что нас предали все. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы бороться со слабостью естества; мы принимали самые тяжелые испытания судьбы, но хотели обрести нравственную победу, мы старались сде­лать все, чтобы не была посрамлена наша вера и чтобы была спасе­на наша честь.

И все это получилось совершенно странным и чудесным об­разом. 13 августа нас перевели вниз, на другой этаж, где были чис­тенькие камеры на четыре человека каждая. 16-го числа комен­дант тюрьмы на свой страх и риск перевел нас наверх и поместил нас втроем в одну камеру — это произошло после того, как мы согласились находиться в камере, где раньше сидели заключенные, больные заразными венерическими болезнями. Мы произвели тща­тельную уборку, разместились в этой камере и... в течение целого месяца были очень счастливы. 9 сентября мы дали расписку в том, что нам сообщено, что судить нас будет военный трибунал в Мос­кве, а 10 сентября, по особому приказу прокурора, нас неожиданно разлучили и поместили в разные камеры.