|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава VIII

ИСПОВЕДНИКИ ВЕРЫ

После реорганизации епархий на территории СССР и рукоположе­ния новых апостольских администраторов Католическая Церковь в этой стране обрела иерархию, законную с точки зрения канони­ческого права. Но эта иерархия не была признана советским пра­вительством, считавшим законными исключительно приходские "двадцатки", которые должны были сами избирать настоятелей. Таким образом, все вновь созданные структуры оказались весьма хрупкими, что и подтвердилось в дальнейшем.

Монсеньор Болеслав Слосканс

Первым из рукоположенных монсеньором Неве епископов был арестован монсеньор Слосканс¹⁶³. В письме от 17 октября 1927 года Неве подробно описывает обстоятельства его ареста. Когда первый обыск не привел ни к каким результатам, ГПУ арестовало двух человек из прислуги епископа; после этого, воспользовавшись удоб­ным моментом, чекисты проникли в его дом и подбросили воен­ные карты и документы компрометирующего характера. "Есте­ственно, во время второго обыска бумаги, подброшенные сотрудни­ками ГПУ, были ими же найдены и послужили главной уликой. Монсеньора Слосканса доставили сюда; сейчас он находится во внутренней тюрьме ГПУ — всего в двух шагах от церкви святого Людовика. Ему передали продукты и теплую одежду — ведь уже выпал снег, и он очень мерз". Верующие Могилева направили в Москву петицию, в которой просили: 1) чтобы епископа отпусти­ли под залог и 2) чтобы судебный процесс Слосканса был откры­тым. Они собирались сами защитить своего епископа перед трибу­налом. С другой стороны, латышские католики Ленинграда — в основном служащие железной дороги — соотечественники Слос­канса, высоко ценившие его ревностность и благочестие, тоже на­правили петицию, в которой прямо говорилось, что причиной арес­та прелата были предательски подброшенные в его дом компроме­тирующие документы.

Во время многочисленных допросов, в ходе которых следовате­ли пытались узнать, кто совершил его хиротонию, Слосканс заявил, что рукополагал его д'Эрбиньи и произошло это 13 августа в Ленинграде, тогда же, когда был рукоположен Малецккй. В действи­тельности он был рукоположен 10 мая в московской церкви св. Людовика, тогда же, когда монсеньор Фризон. Позже он признался монсеньеру Неве, что так и не понял, для чего была нужна эта ложь. Петиции, направленные в защиту Слосканса, не привели ни к како­му результату. Епископа приговорили к трем годам Соловков.

Соловецкие острова

Далее Неве писал: "На вопрос, кто передал ему епископскую митру, монсеньор Слосканс, не желая ставить под удар монсеньера Малецкого, гражданина СССР, назвал мое имя; вообще-то, он пра­вильно поступил. Что касается аббата Белоголового, то соловецкие узники свидетельствуют, что прошлой зимой его увезли под конво­ем в Москву; но не исключено, что это очередной обман больше­виков. Его сестра была вынуждена возвратиться отсюда в Могилев, так и не получив никаких точных сведений о судьбе своего брата. Похоже, что произошла еще одна страшная трагедия. Очевидно, аббат отказался поддержать схизму, и за это его либо расстреляли, либо запрятали в каком-то недоступном месте, что, по сути дела, равно­значно гражданской смерти"¹⁶⁴.

9 января 1929 года во время обыска были найдены спрятанные заключенными богослужебные предметы, позволявшие священникам совершать литургию. На Пасху 1929 года еще было дано разреше­ние служить, но надсмотрщики с особенной подозрительностью от­носились к священникам и постепенно их всех перевели на остров Анзер в пяти километрах к северу от монастыря.

На Соловках было много православных епископов и священ­ников. В 1926 году они направили местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Сергию послание, в котором призывали его отстаивать независимость Церкви. "Поистине достойное посла­ние", — говорил по этому поводу Неве. Чекисты напали на след и произвели у Сергия обыск, но митрополит поспешил заявить, что содержание документа ему неизвестно, и смог таким образом из­бежать неприятностей для себя.

Летом 1928 года нескольким заключенным удалось бежать: была грозовая ночь, и они использовали свои плащи как паруса. Спустя четыре дня их подобрал норвежский корабль и доставил в Англию. Через несколько недель была напечатана составленная на основе их свидетельств книга "Остров пыток и смерти". Тогда Советы отправили на Соловки своего официального песнословца Горького, который, насладившись жизнью в Сорренто, возвратился в красный рай, чтобы воспеть достоинства этой образцовой тюрь­мы. В письме от 23 декабря 1929 года Неве сообщал, что произо­шел еще один побег: "Недавно пятнадцати соловецким узникам удалось бежать и добраться до Финляндии. Среди них — один из братьев Самариных — Георгий".

Зимой 1929—1930 годов доминиканская монахиня сестра Имельда была свидетельницей расстрела сорока заключенных — передо рвом; они были связаны парами, спиной друг к другу, с веревками на уровне локтей. Несколько позже (в 1930 году) рас­стреляны еще двадцать узников. Это произошло среди бела дня вдали от центра острова. Казнь была связана с какими-то темными делами в управлении лагеря, повлекшими большие изменения в составе охраны. Во главе отдела свиданий была поставлена жен­щина-коммунистка, "злая, как зверь".

Соловки были для Неве настоящим кошмаром. Томившиеся в этом лагере католические священники попали туда за связь с ним. На Соловках находились также двое слуг о. Майяна — Ста­нислава Панкевич и Сергей Клочков: она работала в аптеке, Клоч­ков — в конторе. Неве получал регулярную информацию от Но­вицкой, которой в 1929 — 1930 годах было разрешено ездить на свидания с мужем. Он получил также известия от сестры Имельды, у которой закончился срок заключения. Тогда на Соловках со­держались двадцать три католических священника. Среди них были о. Николай Александров, заболевший тифом, аббат Юзвик, сохра­нявший, несмотря ни на что, бодрость духа, аббат Ильгин, бывший настоятель харьковского прихода. Эти священники могли служить мессу. Православные монахи, остававшиеся на острове до 1929 года, тайно передавали им вино. После того как монахов вывезли с Соловков, верующие католики посылали священникам сушеный виноград; они размачивали его и приготовляли евхаристическое вино. К 1930 году и это стало невозможно — по причине ужесто­чения надзора и отсутствия сушеного винограда.

Осталось еще одно свидетельство о мученичестве соловецких узников. Бывший настоятель полоцкого храма Адольф Готтлибо-вич Филипп во время свидания с матерью передал ей написанную мокрым химическим карандашом на двух кусках ткани петицию на имя председателя ВЦИК Калинина, в которой были перечисле­ны имена всех католических священников, находившихся на Со­ловках — живых и уже умерших. В петиции были перечислены все страдания узников и беззакония, жертвами которых они стали. Возвратившись на материк, мать священника принесла этот доку­мент в конфессионал к Неве. Это произошло в воскресенье, 7 сентября 1930 года. Неве передал документ Эрбетту, который по­слал его дипломатической почтой монсеньору д'Эрбиньи, чтобы тот вручил его Пию XI. Д'Эрбиньи передал петицию в редакцию английской протестантской газеты "Morning Post", которая и опуб­ликовала этот документ.

С годами система эксплуатации заключенных становилась все совершеннее. В 1929 году некий отправленный на Соловки нэпман предложил ГПУ использовать ручной труд заключенных на боль­ших стройках — таких, как Беломорстрой, Волгобалт, железные дороги в Сибири. С тех пор заключенные стали важным экономи­ческим фактором, источником дохода для государства и управле­ния лагерями. Например, инженер зарабатывал тогда 600 рублей в месяц. Если же его приговаривали к заключению, то за ту же рабо­ту он мог получить не больше 42 рублей (письмо Неве от 22 декаб­ря 1930 года). С 1930 года вся система лагерей была подчинена единому руководству — Главному управлению лагерей при ГПУ — ГУЛАГу, о котором спустя сорок лет Александр Солженицын на­пишет свою трагическую эпопею.

В Сибири

Срок заключения монсеньора Слосканса на Соловках истек, и 29 ок­тября 1930 года он вышел на свободу. Епископ решил обосноваться в Могилеве, куда он прибыл 1 ноября¹⁶⁵. Из его дневника нам извес­тно, что 8 ноября он снова был арестован. Неве писал об этом в письме от 12 декабря 1930 года. "Приехав в Могилев, монсеньор Слосканс решил, что полностью свободен. Он отслужил мессу: сра­зу же собралось много верующих. На следующий день он собирался совершить торжественную понтификальную мессу; монсеньора ожидало огромное скопление верующих; поскольку епископ не по­являлся, делегация из четырнадцати прихожан направилась в ГПУ, чтобы выяснить в чем дело. Четырнадцать делегатов были аресто­ваны, а святой епископ исчез; с тех пор о нем не было никаких известий". "Вся Россия, — писал в заключение Неве, — томится в страхе". Монсеньор Слосканс был отправлен по этапу в Москву, Иркутск, Красноярск, Енисейск. 1 июля 1932 года он доехал до Туру-ханска. Континентальный климат этого района, возможность поку­пать свежее молоко и ходить на рыбалку показались епископу и католическим священникам неожиданным послаблением по срав­нению с холодным и сырым климатом Соловков.

В корреспонденции Неве за 1931—1933 годы ничего не гово­рится о тех условиях, в которых протекала ссылка Слосканса. 16 ян­варя 1933 года Неве сообщил в Рим о шагах, предпринятых пове­ренным в делах Латвии Билманисом с целью добиться освобож­дения епископа. В следующей депеше, от 30 января того же года, он сообщал, что в четверг, 19 января, в здании НКИДа на Спиридонов­ке состоялась встреча Билманиса с доставленным из Сибири Слоскансом. Слосканс трижды заявил, что не покинет Россию без раз­решения Святого Престола. Латвийский дипломат заверил его, что такое разрешение есть. Тогда он согласился на обмен и вечером в субботу, 21 января 1933 года отбыл из Москвы. Неве не удалось с ним встретиться. На советско-латвийской границе монсеньера Слосканса обменяли на задержанного на территории Латвии ком­мунистического агитатора Стаховского. Епископ приехал в Ригу, где его ожидало письмо от монсеньера д'Эрбиньи, советовавшего соблюдать максимум осторожности, — впрочем, сам д'Эрбиньи в данном отношении был далеко не всегда безупречен.

Слосканс поспешил в Рим. 30 марта на вокзале Термини его встречали монсеньор Качча Доминьони, камергер Пия XI, монсеньор Конфалоньери, прелат антикамеры — оба будущие кардиналы, а так­же члены комиссии "Про Руссиа" и ее президент д'Эрбиньи, "к кото­рому монсеньор Слосканс всегда относился с большим уважением". Эти слова из некролога на Слосканса, помещенного в "Osservatore romano" за 18—19 мая 1981 года, были, насколько я помню, первым похвальным упоминанием имени д'Эрбиньи на страницах этой газе­ты со времени его смерти, наступившей 23 декабря 1957 года.

Слосканс был назначен ассистентом при престоле в то са­мое время, когда в июле 1933 года д'Эрбиньи, совершив паломни­чество в Лизье, вернулся в Рим и ожидал нового назначения. Когда в октябре того же года д'Эрбиньи, удаленный из комиссии "Про Руссиа", покинул Рим, пошли слухи, что его преемником ста­нет монсеньор Слосканс. Он проводил реколлекцию для русских священников, находившихся в Риме. 2 февраля 1934 года д'Эрби­ньи писал Неве: "Бедный монсеньор Слосканс находится в осаде в Руссикуме, испытывая еще большие унижения, чем во время зак­лючения". В конце концов он вернулся в Латвию и стал ректо­ром высшей семинарии в Риге.

Но мученичество Слосканса на этом не завершилось. Он прошел через огонь оккупации Латвии, последовавших одна за дру­гой, — советской в июле 1940 года и немецкой в июле 1941 года. Монсеньор Слосканс заявлял, что он готов вернуться в Россию. Когда в конце 1943 года советские войска вновь заняли Латвию, немцы вывезли его с собой, и он оказался в лагере Шнайдемюле. После окончания войны он поселился в аббатстве Мон-Сезар в Лувене. 7 октября 1946 года, по дороге в Рим, он ненадолго задер­жался в Париже и зашел к Неве. 9 октября того же года, всего за восемь дней до своей смерти, Неве писал одной из своих духовных дочерей, что по причине сильной икоты он не смог присутствовать на хиротонии епископа Орлеанского монсеньора Пикара де ла Вак-ри и был таким образом лишен праздничного завтрака: "Что поде­лаешь — после моей хиротонии тоже не было никакого завтрака, как и после хиротонии этого замечательного человека, истинного исповедника веры монсеньора Слосканса, которого я не видел с октября или ноября 1926 года и которого мне удалось вырвать из когтей ГПУ. Он смог выбраться из Латвии, а позавчера (7 октября, в понедельник) даже зашел ко мне перед отъездом в Рим. Каким же страшным мучениям подвергали безбожники в России, да и не только там, верных христиан! И каким мужеством надо было обла­дать, чтобы сохранить твердую веру в окружении этих слуг сата­ны". Поистине, прекрасные слова о монсеньоре Слоскансе! Этот исповедник скончался на закате долгой и полной страданий жизни в Лувене, 18 марта 1981 года, в возрасте 88 лет.

Монсеньор Антоний Малецкий

Вслед за Слоскансом наступил черед Малецкого¹⁶⁶. В его жизни это был уже не первый арест. Будучи еще молодым священником, при царе, Малецкий три года сидел в превращенном в тюрьму домини­канском монастыре в Аглоне. Потом он был викарием в церкви святого Станислава в Петербурге и уделял большое внимание ду­ховному окормлению детей и молодежи. Он даже ездил в Турин, чтобы познакомиться с воспитательными заведениями дона Боско, и по возвращении в Петербург основал приют для мальчиков, кото­рый затем перевел в Лугу, город в ста двадцати километрах к югу от Петербурга — в Луге был более здоровый климат. В марте 1923 года его судили на московском процессе вместе с другими католи­ческими священниками и монсеньером Цепляком. Суд приговорил Малецкого к трем годам заключения в Сокольнической тюрьме, а в 1925 году он был освобожден досрочно.

13 августа 1926 года в ленинградской церкви Лурдской Божией Матери монсеньор д'Эрбиньи в присутствии двоих свидете­лей — о. Амудрю и о. Доминика Иванова, исполнявшего обязанно­сти викария, — совершил епископскую хиротонию Малецкого. Но вскоре Советам стало об этом известно, и 5 мая 1927 года епископ был арестован. Чтобы избежать отправки по этапу, он согласился дать расписку, что добровольно уедет из Ленинграда, и 13 мая того же года за свой собственный счет отправился в Архангельск. Та­ким образом ГПУ убило двух зайцев одним выстрелом: с одной стороны, удалось избавиться от присутствия в Ленинграде католи­ческого епископа, а с другой — когда начальника ленинградского управления ГПУ Комарова спросили, арестован ли Малецкий, он мог ничтоже сумняшеся отвечать, что нет. Когда один поляк, слу­жащий железной дороги, сообщил Малецкому, что он не считается арестованным, тот поспешил вернуться в Ленинград, где 10 сентяб­ря 1928 года состоялась его встреча с Неве. "Я собирался нанести ответный визит о. Амудрю, — писал Неве, — и добрый монсеньор Малецкий просил передать мне, что хочет со мной познакомиться. Вечером в воскресенье, 9 сентября, я отправился в дорогу и утром в понедельник был в Ленинграде. В тот же день с наступлением сумерек в сопровождении о. Амудрю я посетил Монсеньора. Я нашел Его Преосвященство в добром здравии. Он не боится дол­гих польских служб и утверждает, что и сейчас нисколько не уста­ет в конфессионале, на кафедре и у алтаря. При этом надо по­мнить, что с ним уже дважды случался удар. Он и сам помнит об этом и попросил меня представить на рассмотрение Рима вопрос о генеральном викарии.

Монсеньор Малецкий опасается ареста. Он хотел бы назна­чить генеральным викарием прелата Пжырембеля, поскольку тот пользуется авторитетом среди верующих и обладает сильным ха­рактером. Монсеньор считает, что другой кандидат — аббат Матуланис — возможно, и пользовался бы большей любовью среди свя­щенников, но он литовец (родом из Литвы). Монсеньор заранее подчиняется любому решению, принятому Римом. От себя добавлю, что по выходе от епископа о. Амудрю сообщил мне, что ленинград­ские католики очень любят аббата Матуланиса и что именно по его призыву были собраны большие пожертвования на церкви; что же касается прелата Пжырембеля, то в свое время он давал какие-то обещания ГПУ, так как один агент ГПУ, говоря о прелате, сказал: "Он нас обманул".

К концу 1928 года тучи над Малецким стали сгущаться. В сентябре Неве писал в Рим: "Один недавно вышедший из заключе­ния католик сказал мне, что прокурор спрашивал у него, почему Малецкий до сих пор в Ленинграде: «Если он не уедет из города — мы арестуем всех священников. Если так пойдет и дальше через пять-шесть лет в России не останется ни одного католического свя­щенника»". Предвидя арест Малецкого, Рим назначил ему коадьютора, избрав на эту должность того священника, которому отдавали предпочтение Неве и Амудрю — аббата Теофила Матуланиса.

Теофил Матуланис родился 4 июля 1873 года в Литве, в 1900 году был рукоположен во священника, в 1910 году — назначен настоятелем церкви Святейшего Сердца Иисусова в Петербурге. В марте 1923 года его арестовали вместе с другими католическими священниками и монсеньером Цепляком и, как и Малецкого, при­говорили к трем годам тюремного заключения, но отпустили до­срочно — в 1925 году.

Ниже мы приводим текст декрета комиссии "Про Руссиа", имеющего силу буллы, в котором говорится о назначении монсе-ньора Матуланиса епископом¹⁶⁷:

Монсеньор Антоний Малецкий, титулярный епископ Диони-сиопольский, ныне исполняющий обязанности апостольского адми­нистратора Ленинграда (Могилевская архиепархия) ad nutum S. Sedis, неоднократно обращался с просьбой назначить епископа-по­мощника для оказания ему содействия в управлении клиром и паствой. Принимая во внимание эти просьбы и обстоятельства, на которых они основаны, Его Святейшество, Божией милостью Папа Пий XI, решил назначить коадьютором с правом стать преемни­ком вышеназванного апостольского администратора священника Могилевской архиепархии Преподобного Отца Теофила Матула­ниса, назначив его настоящим декретом папской комиссии по де­лам России, имеющим силу апостольских писем, титулярным епис­копом Матреги в Херсонесе Таврическом, с правом получить епис­копское посвящение в тайне (occulte) от любого католического епископа. Подлежит выполнению, невзирая ни на какие противоре­чащие указания.

Совершено в Риме, в секретариате папской комиссии по де­лам России, 28 декабря 1928 года.

А. Кардинал Синсеро, Президент,

Каролус Марготти, Секретарь

Копия заверена † Мишель д'Эрбиньи, О. И.

титулярный епископ Илионский

Получив инструкции от папы, монсеньор Неве должен был приступить к выполнению декрета. Он направил в Ленинград молодого священника, Александра Васильева, рукоположенного в Православной Церкви, а в рождественскую ночь 1928 года присо­единившегося к Католической Церкви в качестве священника во­сточного обряда. Этот священник должен был передать распоря­жения из Рима относительно хиротонии Матуланиса. Неве переписал декрет комиссии на листке тончайшей бумаги и спрятал его в спичечном коробке. В случае обыска о. Васильеву было прика­зано съесть бумагу. Он не знал о содержании порученных ему документов, но был очень польщен таким доверием (письмо от 18 февраля 1929 года).

Хиротония состоялась в тайне, рукополагал монсеньор Ма-лецкий, и произошло это в Ленинграде 9 февраля 1929 года. 15 фев­раля Неве отправил в Рим документ, сообщавший о хиротонии: "Воля Святого Отца осуществилась, Слава Богу!" Вот перевод ла­тинского текста этого письма, сохранившегося в наших архивах: "Настоящим подтверждаю, что священник Теофил Матуланис был мною рукоположен во епископа 9 февраля года от Рождества Хри­стова 1929-го в Ленинграде (in Leninopoli)". Документ подписан хиротонисавшим епископом Антонием Малецким, новохиротони­санным Теофилом Матуланисом и двумя свидетелями — о. Жан-Батистом Амудрю и о. Августином Пронцкетисом¹⁶⁸, который в 1923 году тоже проходил по делу Цепляка и, подобно Малецкому и Матуланису, был приговорен к трем годам тюремного заключения.

После этого монсеньора Матуланиса трижды вызывали в ГПУ, но, очевидно, не задавали вопросов о его хиротонии. Тем не менее Неве полагал, что у ГПУ появились какие-то подозрения. Сообще­ние о хиротонии было послано настоятелю церкви Петра и Павла аббату Лупиновичу. "Может быть, он получил его уже вскрытым?" (Неве, 14 октября 1929 года.)

Наконец, в конце 1929 года, Матуланис был арестован. Неве допускал, что из него вытянули какие-то признания, так как вскоре после ареста в дом Матуланиса наведывался агент ГПУ, интересо­вавшийся у прислуги, где находится "капуста". Через некоторое время в церкви были найдены спрятанные Матуланисом деньги. Хотя Рим подошел с величайшими предосторожностями к назна­чению преемника Малецкому и разделению полномочий между литовцем Матуланисом — коадьютором, и поляком Пжырембелем — генеральным провикарием, оба они были арестованы и при­говорены к десяти годам заключения на Соловках (письмо от 27 ок­тября 1930 года). Ни одному из них не было суждено отсидеть до конца срока. Монсеньор Пжырембель в результате обмена смог в 1932 году уехать в Польшу, а монсеньор Матуланис в 1933 году — в Литву. Он обосновался в каунасской семинарии, и в "Annuario pontificio" за 1934 год упоминается как коадьютор апостольского администратора в изгнании. 24 марта 1934 года он был принят Пием XI, в 1935 году — совершил поездку в США, в 1936-м — назначен председателем Католического действия в Литве.

В дальнейшем монсеньор Матуланис разделил судьбу своей родины, которая 3 июля 1940 года была аннексирована Советским Союзом, а в начале июля 1941 года "освобождена" немецкой армией.

Во время немецкой оккупации в начале 1943 года он был назначен епископом Кайшядорисским и вступил на свою кафедру в Вели­кую Субботу, 23 апреля, чтобы возглавить пасхальное богослуже­ние¹⁶⁹. Святой Престол информировал о своем решении советника-посланника Литвы, который со слезами на глазах поблагодарил Ватикан. Информация об этом назначении была опубликована в Консисториале и "Osservatore Romano" за 25 мая 1945 года — когда Литва уже снова была присоединена к СССР. В 1946 году монсеньор Матуланис был арестован, сослан в Сибирь и вышел на свободу только в 1956 году. Лишенный права управлять своей епархией, он жил в Шедуве. 25 декабря 1957 года он совершил епископскую хиротонию монсеньора Сладкявичюса — нынешнего апостольского администратора Кайшядориса. Он скончался 20 ав­густа 1962 года, незадолго до этого получив от Иоанна XXIII пер­сональный титул архиепископа.

Но возвратимся к монсеньору Малецкому. В январе 1930 года собор св. Екатерины был закрыт, но Малецкий временно оставался на свободе и трудился не покладая рук. Его арестовали 29 ноября 1930 года. (За месяц до этого монсеньору Слоскансу было позволе­но вернуться в Могилев, чтобы там снова быть арестованным.) ГПУ использовало временные освобождения для того, чтобы узна­вать, с кем встречаются "освобожденные", и арестовывать и тех и других.

Малецкий был сослан в Братск — город, ныне известный всему миру благодаря гигантской плотине на Ангаре, а в те време­на — захолустный поселок, в котором было нечего есть, кроме квашеной капусты и жесткой медвежатины. О своей жизни в брат­ской тайге монсеньор поведал в очень трогательном письме, напи­санном на польском языке от 16 февраля 1931 года. В комиссии "Про Руссиа" его перевели на итальянский язык. Вот текст этого поистине исторического документа¹⁷⁰:

"Наконец я добрался до деревни Дубинине, расположенной в бесплодной тундре (на самом деле Дубинине находится еще в тайге). Здесь нельзя достать не только молоко и яйца, но даже хлеб. К счастью, студент, вместе с которым я живу в хижине, раз­бил маленький огород размером четыре аршина на шесть аршин (аршин = 0,71 м). У него были ботинки на вате и во время нашего путешествия он давал мне их поносить — мы надевали их по очереди. Здесь он продал их, приобретя взамен мешок зерна, из которого мы печем хлеб. Живем в хибарке среди высоких лесис­тых холмов, на которых живет большое количество медведей. На берегу прекрасной реки Ангары я могу в полном уединении бесе­довать с Богом. (В 1680 году вождь Раскола протопоп Аввакум, будучи сослан в Братск, тоже восхищался красотой Ангары. — А. Венгер.) Я всегда мечтал окончить свой жизненный путь в тишине какого-нибудь монастыря, и вот моя мечта осуществляется в этом уголке земли. Жалко только, что я нахожусь так далеко, и лишен столь любимого мною приходского служения. Здесь нет ни одного католика, и я даже не имею возможности говорить на род­ном языке. Да будет воля Божия".

Далее епископ описывает материальные условия, в которых он оказался. На исходе остатки взятых с собой продуктов, даль­ше — голод. Он купил за пять рублей мешок мороженой картош­ки; но этого не могло хватить надолго. "Бог не оставит нас". Уз­ник приступил к выполнению своих "обязанностей" — конечно, к мессам, которые он согласился совершать и за которые получал деньги.

"Нам разрешили поехать на лошадях в Дубинине, но за свой собственный счет. Чтобы добраться сюда, нам пришлось покрыть 324 версты — в версте 1061 метр. Мороз достиг 47 градусов по Реомюру, и я насквозь промерз. На маленьких сибирских лошадях нельзя было делать больше сорока верст в день. Мы останавлива­лись в хибарках, которые стоят через каждые двадцать километров, но за все нужно было платить, и это путешествие обошлось нам в 117 рублей 20 копеек".

Кроме того, епископ просил свою дорогую Марию (конечно, речь шла об экономке) посылать ему денежные переводы и посыл­ки — ведь в Дубинине два раза в месяц заезжал почтальон... В Тулун на имя Малецкого прибыл багаж и переносной алтарь, одна­ко в Дубинине драгоценный груз пока еще не доставлен. Он про­сил также прислать десятикопеечные марки, конверты и писчую бумагу, которые были в этих местах столь же недоступны, как сахар, чай и мыло, являвшиеся гораздо более твердой "валютой", чем рубли — на них всегда можно было что-нибудь обменять. Еще он просил прислать коленкора, чтобы сделать из него накомарник, поскольку "в этих краях весной и летом тысячи видов комаров буквально пожирают все. Махорка или сигареты — тоже большая редкость, и на них можно приобрести практически все". В заклю­чение он писал: "Боже мой, теперь вы знаете все. Всех вас, и осо­бенно священников, я постоянно храню в своем полном скорби сердце и препоручаю вас Божественному Промыслу".

29 января 1934 года Неве писал, что срок ссылки Малецкого закончился, и он собирается вернуться в Ленинград. В следующей депеше от 24 февраля Неве говорит, что из римских источников ему стало известно, что Литва попросила освобождения многих узников. "Монсеньор Джоббе, — пишет он, — сообщил мне, что Литва потре­бовала освобождения или обмена монсеньора Малецкого, монсеньо-ра Федорова, о. Зерчанинова (который уже умер), о. Дейбнера, о.о. Александрова и Патапия, аббатов Версецкого и Гронского и матери Абрикосовой. Монсеньор поинтересовался моим мнением по этому поводу. Я сомневаюсь, что монсеньор Малецкий согласится, чтобы его обменяли. Экзарх, как мне кажется, должен остаться здесь. О. Алексий умер. О. Дейбнера, как мне кажется, не удержит и семья: он уже ни на что не годен, и его можно обменять. У о. Николая Алек­сандрова дочь отбывает трехлетний срок, и он не захочет уехать отсюда. Мне не известны личные намерения о. Патапия: a priori было бы предпочтительнее, если бы он остался. Аббат Версецкий очень хочет эмигрировать, и о его обмене действительно можно ве­сти переговоры. Я ничего не знаю о намерениях и состоянии здоро­вья аббата Гронского, поэтому о нем ничего сказать не могу. Мать Абрикосова — и это я знаю точно — не уедет отсюда без формаль­ного приказа из Рима: скорее она умрет в тюрьме, чем допустит, чтобы ее дочери узнали, что она находится в безопасности, в то время как они остаются в столь трудном положении. Тем не менее тяжелое состояние ее здоровья позволяет дать такой приказ: буду­чи на свободе за границей, она сможет по крайней мере приступать к таинствам и жить церковной жизнью — ведь здесь она лишена всего этого. Впрочем, у меня есть все основания полагать, что ее продержат в тюрьме usque ad mortem — вплоть до смерти. Сегодня утром я получил из Вятки открытку от монсеньора Федорова, кото­рый благодарит меня за лекарства от бронхита, которые я ему по­слал: он утверждает, что ему стало намного лучше и просит послать ему непромокаемый плащ: я сейчас же займусь этим".

12 марта Неве писал, что монсеньор Малецкий находится в Ленинграде, но его состояние весьма плачевно; порой он произно­сит выспренние речи, порой — совсем теряет голову: так, напри­мер, он захотел назначить в клир собора св. Екатерины лютеранс­кого пастора, с которым познакомился в заключении. 26 апреля 1934 года, когда Неве был болен, к нему пришел советник польско­го посольства и сообщил, что по просьбе польского консульства Малецкий смог покинуть Ленинград: было получено разрешение на отъезд монсеньора в Варшаву. Малецкий прибыл в польскую столицу 28 апреля 1934 года. 17 января 1935 года он скончался.

Монсеньор Фризон

Монсеньор Александр Фризон был рукоположен во епископа мон-сеньором д'Эрбиньи 10 мая 1926 года в церкви св. Людовика. Вскоре ГПУ стало об этом известно¹⁷¹. По всей видимости, советс­кие компетентные органы обратили внимание на одновременную поездку в Москву двух католических священников из разных то­чек страны — Фризона из Симферополя и Слосканса из Ленингра­да — и сделали соответствующие выводы.

Фризон родился в 1875 году в Бадене близ Одессы. Его предки происходили из Эльзаса и приехали в Россию по приглашению Екатерины II, которой нужны были люди, способные заселить и возделать земли, отвоеванные у Турции. Фризон учился в римской коллегии "Германикум", в 1901 году рукоположен во священника, был сначала секретарем монсеньера Кесслера, потом — настояте­лем церкви в Керчи и, наконец, — в Симферополе, в Крыму.

17 октября 1927 года Неве писал д'Эрбиньи: ТПУ стало изве­стно о епископской хиротонии монсеньора Фризона". За Фризоном было установлено неусыпное наблюдение. Он не мог поехать в Одессу, где было около 30 000 католиков, в основном — поляков, а также несколько священников, которые могли бы поддержать епис­копа, сильно упавшего духом. ГПУ запретило монсеньеру Фризону выезжать из Симферополя. Он жил в маленькой комнатушке вмес­те с двумя своими племянницами, одна из которых смогла несколько раз съездить в Москву и передать Неве новости от дяди. В свою очередь, Неве передавал через нее кое-какие средства и деньги за совершение месс. Жизнь епископа, практически полностью отрезан­ного от католического мира, была очень трудной. Его совершенно необоснованно обвиняли в сотрудничестве с белыми, и он боялся переезжать в Одессу. Неве, стремившийся укрепить его, 20 февраля 1927 года писал д'Эрбиньи: "Думаю, что к Пасхе он сможет присту­пить к обязанностям апостольского администратора. Да сохранит его Бог". Неве задавался вопросом: было ли целесообразно для об­легчения переезда Фризона в Одессу обратиться к помощи немец­кого правительства? Поскольку речь шла о немецких католиках, можно было попросить нунция в Берлине монсеньора Пачелли поговорить с канцлером Марксом, католиком по вероисповеданию, и с немец­ким послом в СССР. Ибо последний "хотя и отрицает это, но пользу­ется большим уважением у большевиков, которые ненавидят этих господ, но льстят им" (17 октября 1927 года).

9 января 1928 года Неве писал д'Эрбиньи, что он в очередной раз убеждал Фризона заявить о своих полномочиях. Но 23 января он все еще не знал — произошла в Одессе "эпифания" (явление) или нет. Позже Неве встречался с мехитаристом о. Дионисием Калатазовым, который виделся с Фризоном, и по его просьбе спро­сил у Неве, простирается ли юрисдикция апостольского админист­ратора Юга на области, относящиеся к ведению Рота (Поволжье) и Баумтрога (Кавказ). "Нет, — отвечал Неве, — только на область прелата Кручинского" (Крым и Черноморское побережье). 16 сен­тября 1928 года Неве по-прежнему не получал никаких новостей от Фризона. "В начале августа его еще не было в Одессе".

Письма Неве свидетельствуют о том, что монсеньор Фризон был полностью оторван от вселенской Церкви. "Действительно ли беатифицирован Пий X и канонизирована Бернадетта? — спрашивал Фризон. — Что это за явления Божией Матери в Банно в Бельгии? Что стало со стигматичкой Терезой Нойман из Коннерсройта?" Он про­сил прислать ему жития Жанны д'Арк, Альберта Великого, Терезы Младенца Иисуса, спрашивал Неве о Латеранских соглашениях.

В 1933 году ГПУ обрушилось на Фризона за то, что он допус­кал к прислуживанию на мессе детей. Прошел слух, что его будут публично судить за развращение малолетних (Неве, 17 июля 1933 года). Монсеньор Неве уехал из Москвы 31 июля 1936 года. Монсеньор Фризон находился в это время в тюрьме в ожидании суда. 17 марта 1937 года он был приговорен к расстрелу — процесс был закрытым. Фризона обвинили в шпионаже в пользу Германии. У несчастного епископа нашли несколько долларов, которые фигури­ровали в деле как плата за шпионскую деятельность. "Вероят­но, — писал монсеньору Неве о. Браун, — он был расстрелян око­ло 20 июня 1937 года¹⁷²".

С тех пор в СССР не оставалось ни одного католического епископа.

Кавказские армяно-католики

В 1934 году монсеньор Гарабет Дилургян неоднократно обра­щался в ЦИК Армении в Ереване с просьбой разрешить его священникам посетить села в окрестностях Ленинакана и Степанавана. Несмотря на все старания соблюдать советское законода­тельство о культах, Дилургян тоже был арестован. 23 февраля 1937 года о. Браун писал, что в 1936 году его судили и приговорили к трехлетней ссылке в Кировский край. 20 сентября 1938 года Бра­ун подтвердил эти известия. Сестра прелата рассказала, что в воз­расте 75 лет ее брат был арестован в Краснодаре. Он провел три месяца в тюрьме и был приговорен к трехлетней ссылке в Лой-но — болотистое место с нездоровым климатом, расположенное к северо-востоку от Кирова (бывшей Вятки). 27 мая 1940 года о. Браун писал Неве, что по возвращении из ссылки монсеньор Ди­лургян приехал в Краснодар. Он должен поселиться в Очамчире — на берегу Черного моря, между Сухуми и Батуми. Еще шесть священников находится в таком же бездеятельном положении. Им не дают официальной регистрации, приходится ездить с места на место, совершая богослужения то здесь, то там¹⁷³.

Экзарх Леонид Федоров

Леонид Федоров родился 4 ноября 1879 года в Петербурге, в благо­честивой православной семье¹⁷⁴. Его мать, Леония, содержала ресто­ран "Ярославец", куда часто ходил Владимир Соловьев, которого Леония слушала с живым интересом. Юный Федоров узнал о като­лицизме от настоятеля церкви св. Екатерины польского аббата Яна Стиславского. 19 июня 1902 года они вместе отправились в Италию, заехав по пути во Львов, где имели беседу с митрополитом Андре­ем Шептицким, давшим Федорову рекомендательное письмо к Льву XIII. 20 октября 1902 года Леонид поступил в семинарию в Ананьи, в которой проучился до 1907 года, подавая пример семинаристам-итальянцам своим прилежанием и благочестием. Посол Николая II в Риме Сазонов, узнав о его пребывании в Ананьи, потребовал его возвращения в Россию. Тогда Федоров с 26 октября 1908 года под именем Антонио Кремони продолжил занятия в доминиканском учебном заведении "Альбертинум" во Фрибуре (Швейцария). 26 марта 1911 года в болгарской униатской церкви св. Троицы в Галате (Стамбул) епископ Миров совершил пресвитерскую хиротонию Леонида Федорова, после чего тот стал считаться иеромонахом юрис­дикции митрополита Андрея Шептицкого.

Возвратившись в Россию в 1914 году, он был арестован как секретарь митрополита Шептицкого и сослан в Тобольск. После падения монархии Федоров вернулся в Петроград, где принял уча­стие в соборе русских католиков, в ходе которого митрополит Андрей Шептицкий назначил его экзархом. 1 марта 1921 года он был утвержден в этой должности Бенедиктом XV, издавшим на этот счет бреве "Ex Ampiissimo". С тех пор монсеньор Федоров возглавлял русских католиков, община которых в Петрограде уве­личилась за счет многочисленных обратившихся, разочарованных разделениями и внутренней борьбой, начавшимися внутри Право­славной Церкви к моменту революции.

21 ноября 1922 года экзарх Федоров был снова арестован. 21 марта 1923 года в Москве его судили вместе с монсеньером Цепляком и тринадцатью другими петроградскими священника­ми. Главным обвинителем на этом процессе был печально зна­менитый Крыленко; одним из трех судей — получивший не ме­нее печальную известность священник-апостат Галкин, помогав­ший Ленину составлять текст декрета об отделении Церкви от государства. Галкин отрекся от веры и служил экспертом в VII отделе наркомюста, занимавшемся ликвидацией церковного иму­щества. Приговоренный к десяти годам заключения, Федоров отбывал срок сначала в Сокольниках, затем — в Лефортово. Был освобожден с "-6", то есть получив запрет на проживание в шести крупнейших городах России: Москве, Ленинграде, Киеве, Казани, Нижнем Новгороде (в царские времена этот перечень включал еще и Варшаву), а также в портовых городах. Федоров поселился в Калуге у своего друга, священника латинского обря­да Иоанна Павловича. Могилевский декан, прелат Белоголовый, пригласил его возглавить богослужение на престольный празд­ник в день св. Антония Падуанского 13 июня 1926 года, и Федо­ров поехал в Могилев. Едва закончилась служба, ГПУ арестова­ло и экзарха и декана. Федорова приговорили к трем годам Со-ловков за то, что он уехал из Калуги без соответствующего разрешения. К середине 1926 года он прибыл на Соловки. В янва­ре 1929 года у экзарха были изъяты литургические принадлеж­ности, но несмотря на это на Пасху 1929 года в лагере была со­вершена литургия по восточному чину. 9 июня 1929 года священ­нослужителей отправили на остров Анзер, где режим был гораздо строже. К концу лета срок Федорова закончился, и он вернулся на материк. Три года он находился в ссылке в Пинеге. В письме Пия XI кардиналу Помнили от 29 февраля 1930 года о гонениях за веру в России имя Федорова упоминается среди исповедни­ков. В Пинеге Федоров встретил священника из Харькова, Венсана Ильгина. Освобожденный по ходатайству Пешковой, первой жены Горького, работавшей в советском политическом Красном Кресте, с запрещением "—12", Федоров поселился в Вятке, где снял маленькую квартиру на улице Володарского.

Монсеньору Неве так и не пришлось познакомиться с Федо­ровым лично, хотя тот и являлся его экзархом, поскольку 26 июля 1926 года Пий XI перевел русских униатов под его юрисдикцию. Но он помогал Федорову, отправляя ему деньги и посылки. Вот некоторые отрывки из писем Неве, в которых говорится о судьбе экзарха. Федоров писал из архангельской тюрьмы: "Здесь мне трудно"(22 декабря 1930 года). 2 февраля 1931 года он все еще в Архангельске и ждет, пока состояние дорог позволит этапировать его дальше. 11 мая 1931 года Федоров находился в Котласе, в доме Вострых по адресу: улица Ленина, 107. В 1933 году Неве послал в Рим фотографию Федорова, которую тот передал одной монахине: "Говорят, что снимок очень удачный". 26 февраля 1934 года Неве получил открытку: экзарх находился в Вятке, чувство­вал себя лучше, просил прислать ему плащ-дождевик.

9 апреля 1935 года Неве сообщил о смерти экзарха: "Можете передать в "La Croix" информацию о смерти экзарха Леонида Федорова, апостольского протонотария, скончавшегося в ссылке, без исповеди, 7 марта в городе Вятка; 10 марта состоялось его граж­данское погребение; 14 числа из Ленинграда приехал католичес­кий священник, прочитавший на могиле заупокойные молитвы. Он подвергался гонениям и при царе, и при большевиках — по край­ней мере тринадцать лет его жизни прошли в тюрьмах и ссылках. Это был высокообразованный человек, благочестивый молитвен­ник. С одной доминиканской монахиней я послал ему книги, лекар­ства, вещи, которые он у меня просил, и немного денег: моя послан­ница уехала 19 марта, а 21 марта я узнал о смерти экзарха; смелая доминиканка нашла только его могилу на кладбище и по возвраще­нии передала мне подробности о последних часах прелата: он мир­но уснул, прекрасно понимая, что умирает".

Отец Сергий Соловьев

Сергей Михайлович Соловьев родился 13/25 ноября 1885 года в Москве¹⁷⁵. Его отец — Михаил Соловьев — был младшим братом Владимира Сергеевича Соловьева. Матерью его была украинка Оль­га Ковалевская¹⁷⁶. Из всех своих братьев и сестер Михаил оказался наиболее близок к Владимиру Соловьеву и, подобно старшему брату, решил посвятить свою жизнь делу объединения Церквей. Сергей восхищался Ламенне, интересовался Тэном, Ренаном, Флобером, Золя; он глубоко почитал Франциска Ассизского и, подобно этому святому, любил природу и бедных. Окончив в 1911 году историко-филологи­ческий факультет Московского университета, Сергей подружился с крупнейшими мастерами поэзии того времени — Александром Бло­ком, Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, опубликовал несколько сборников стихотворений. С 1913 года начинает расти его интерес к Православной Церкви, в 1915 году он издает "Возвращение в отчий дом". После революции Соловьев зарабатывал на жизнь пе­реводами из классиков. Это "Энеида" Вергилия, "Прометей прико­ванный" Эсхила, произведения Сенеки, Шекспира. В 1916 году он издает новое собрание стихов своего дяди, предварив его первой биографией Владимира Соловьева, эпиграфом к которой стали слова епископа Штроссмайера: "Soloviev anima Candida, pia ac vere sancta est" — "Соловьев — чистая, благочестивая и поистине святая душа". Эти слова взяты из письма Штроссмайера к нунцию в Вене монсеньору Ваннутелли от 12 октября 1886 года, в котором епископ Дья­ковский знакомил нунция с унионистскими намерениями Владими­ра Соловьева. Биографическая статья была подписана: священник Сергий Соловьев. Когда и кем он был рукоположен, мы не знаем, как неизвестна нам и дата его брака. Жена Соловьева — урожден­ная Тургенева, у них было двое дочерей.

Как пишет о. Майе, на Рождество 1920 года о. Сергий Соловь­ев попросил принять его в общину русских католиков, историю которой мы уже рассказывали. Как и его дядя Владимир Соловьев, о. Сергий с симпатией относился к католичеству. Выше мы гово­рили об этом, касаясь статьи в "Слове Истины", посвященной его брошюре "Вопрос воссоединения Церквей после падения русского самодержавия". О. Сергий открыто заявил о своей приверженнос­ти католицизму, когда в 1921 году в предисловии к новому изда­нию стихов Владимира Соловьева написал: "Теперь начинают ис­полняться упования Соловьева, услышаны его молитвы. Те, о ком он так болел душой, стали полноправными гражданами России, "на­силия прилив разбился о финские камни". Будем надеяться, что недалеко и до исполнения его главной молитвы, до осуществления того, чему он отдал свои "лучшие годы", до восстановления церков­ного единства меж Востоком и Римом"¹⁷⁷.

26 августа 1924 года о. Сергий послал через Папскую мис­сию письмо в Рим, в котором сообщал о своем даре Ватикану — о рукописи книги Владимира Соловьева "История и будущее теок­ратии", написанной в Загребе в 1887 году. "Рукопись содержит неопубликованное предисловие. В нем Соловьев говорит о союзе русской Церкви со Святым Престолом". Единственный наследник своего дяди, Сергий Соловьев был счастлив передать эту руко­пись именно в Ватиканскую библиотеку — где она хранится до сих пор под кодом Vat. Slav. № 64 — и надеялся, что этот дар будет также приятен "отцу Мишелю д'Эрбиньи, много изучавшему труды моего дяди". Письмо подписано: "племянник Владимира Соловьева, католический священник восточного обряда Сергий Соловьев".

В течение нескольких лет о. Сергий работал над книгой о своем дяде — "Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловь­ева", — рукопись которой попала на Запад и была опубликована на русском языке в 1977 году брюссельским издательством "Жизнь с Богом". Эта работа переведена на французский язык покойным монсеньером Жаном Рюппом и вышла под названием "Жизне­описание Владимира Соловьева, составленное его племянником". Книга датирована октябрем 1922 — августом 1923 года. Ее особая ценность — в многочисленных подробностях, касающихся семьи и друзей Соловьева. О. Сергий много пишет о генезисе произведе­ний Владимира Соловьева. Что же касается анализа философского наследия, то Рюпп упрекал биографа в некотором недопонимании его глубины. От себя же лично могу сказать, что многие труды Владимира Соловьева стали мне гораздо понятнее именно благода­ря анализу о. Сергия.

Другим достоинством биографии, написанной Сергием Соло­вьевым, являются многочисленные обращения к таким труднодос­тупным источникам, как личные письма и к самым непонятным для непосвященных стихотворениям. Кроме того, эта книга откры­вает нам внутренний мир самого ее автора — мы видим и горяч­ность человека, недавно обратившегося в католичество, и некото­рую склонность к мистико-эротической поэзии, унаследованную от матери, и прямоту в отношении себя самого и окружающих, унаследованную от деда — историка Сергея Соловьева — и отца — Михаила, близкого к Владимиру Соловьеву по своей философской и богословской культуре. Братья Владимир и Михаил Соловьевы вместе перевели и опубликовали "Дидахе" — Учение двенадцати апостолов, написанное во II веке и открытое немецкими учеными в XIX столетии.

С 1926 года имя о. Сергия Соловьева начинает упоминаться в переписке монсеньора Неве, в которой как в зеркале отразилось положение католиков в России. 26 сентября 1926 года епископ писал: "Отец Соловьев заходил ко мне дважды". Об этой встрече мы уже упоминали ранее.

Когда под угрозой высылки из России монсеньор Неве 18 ок­тября 1926 года был вынужден ограничить свое пастырское служе­ние французскими католиками и храмом святого Людовика, он назначил о. Сергия вице-экзархом — экзарх, архимандрит Леонид Федоров, после так называемого "освобождения" вновь находился на Соловках.

Отец Сергий Соловьев и русские святые

Из корреспонденции Неве за 1927 год видно, с какой ревностью выполнял о. Сергий возложенные на него обязанности. Он всегда был готов заменить священников, которые по болезни или по дру­гим причинам не могли окормлять свою паству. Соловьев про­должает размышлять о путях достижения церковного единства, полагая, что одним из таких путей может стать почитание латинс­кой Церковью святых Древней Руси. Он писал по этому поводу монсеньору д'Эрбиньи, который, в свою очередь, обратился к Неве с просьбой составить историческую справку по данному вопросу, поскольку, "если начать с доктринальных вопросов, то поневоле придется обратиться в Конгрегацию Святой Канцелярии, а там от­ношение к этому делу, несомненно, будет враждебным".

К православным священникам, отказавшимся молиться о вла­стях — этого требовал от них под давлением чекистов митропо­лит Сергий, — о. Сергий Соловьев обратился с призывом объеди­ниться с Римом, не прекращая при этом молиться русским свя­тым — особенно преподобным Сергию Радонежскому и Серафиму Саровскому. Соловьев отпечатал на машинке целый пакет листо­вок. Неве, напуганный такой смелостью, граничившей с безрассуд­ством, сжег их. Но сам о. Сергий сохранил экземпляры этого воз­звания и дал почитать его двум подругам, православным христиан­кам. В ту же ночь на их квартире был произведен обыск и опасный документ был найден. Можно было ожидать худшего. Но на этот раз Соловьева не арестовали — репрессии властей обрушились на православных священников сергиевской юрисдикции, отказывав­шихся поминать советскую власть.

О. Сергий поддерживал отношения со многими православны­ми — причиной этому была и его известность, и широта взглядов. Некоторые иерархи-тихоновцы порой присутствовали на службах Соловьева. Священники приглашали его служить. Так, например, на Вознесение в 1927 году о. Сергий совершил праздничную ли­тургию в одном православном храме в шестидесяти верстах от Москвы. "В своей проповеди, — писал Неве, — он клеймил пьян­ство и говорил о святости христианского брака. Впервые о. Сер­гий не посмел поминать вслух имя папы — он молился за вселен­ских первосвятителей и митрополита Андрея (Шептицкого)".

О. Сергий пользовался доверием как епископов-староцерков­ников, так и епископов-обновленцев. Последние думали, что воссо­единение с Римской Церковью позволит преодолеть расколы внутри православия и поможет противостоять внешней угрозе. Сергий Соловьев имел также тесные контакты со студентами, поскольку продолжал преподавать греческий язык в университете. В письме от 19 августа 1928 года говорится, что "отец Соловьев, чей курс греческого языка пользуется большим успехом, получил приглаше­ние принять у студентов экзамены. У него снова появилась на­дежда". Однако в октябре того же года он был вынужден отка­заться от преподавания греческой литературы. По этому поводу Неве заметил: "«Безбожник» достиг больших успехов в доносах. Придется помочь о. Сергию — он остался без средств к существо­ванию". Соловьев жил в подмосковном селе Крюково и поддер­живал связь с находившимся на Соловках экзархом. Интересно, что как раз в этот период некоторые католики (и не столько сам о. Сергий) хотели, чтобы отбывавший срок в том же лагере монсеньор Слосканс рукоположил Федорова во епископа.

Трудности с латинянами

До 1929 года о. Сергий Соловьев совершал богослужения по сла­вянскому обряду в польской церкви Непорочного Зачатия на боко­вом алтаре, посвященном Остробрамскому образу Божией Матери, особо почитаемому в Вильне. В 1929 году настоятели обоих польских приходов, считая, что все их несчастья связаны с русскими католика­ми, попросили о. Сергия не служить больше в этом храме. "Все это весьма прискорбно, — писал Неве 27 мая 1929 года, — о. Сергий должен крепиться. Он — единственный священник, регулярно посе­щающий меня каждую неделю". Епископ посоветовал Соловьеву снять комнату в частном доме. "Но домовладельцы страшно запу­ганы и не захотят связываться с религией. Что же будет с этими мужественными восточными католиками — такими ревностными и вместе с тем постоянно находящимися на прицеле?" Что же делать? "Предоставить им убежище в церкви святого Людовика? Но тогда о. Сергия тотчас же арестуют, да и руководство нашей приходской двадцатки, которое, с точки зрения властей, является руководством прихода, может мне не подчиниться".

Неве рекомендовал о. Сергию служить у кого-нибудь из сво­их бывших студентов, православных священников, которые согла­сились бы на это. Но о. Сергий боялся "служить в православной часовне или церкви и таким образом давать православному духо­венству повод говорить: "Он вернулся к нам". И без того запутан­ная ситуация затрудняется тем, что о. Сергий не зарегистрирован как служитель культа, а его община — как религиозное объедине­ние" (16 сентября 1929 года).

Свой досуг о. Сергий Соловьев посвящал написанию "Жития святого Сергия Радонежского". Он послал рукопись "Жития" в Рим, где монсеньор д'Эрбиньи попросил одного из цензоров оце­нить этот труд. Оценка была резко негативной и свидетельствовала о полной неосведомленности о русской Церкви. Утверждалось, что в русской Церкви "святых" быть не может с самого момента разделения"¹⁷⁸.

29 мая 1930 года Неве писал д'Эрбиньи: "Посылаю вам толстый конверт со стихотворениями о. Сергия Соловьева... и письмами монсеньора Штроссмайера Владимиру Соловьеву. О. Сергий, передавший их мне, разрешил использовать их по вашему усмотрению".

В том же письме Неве сообщал, что крест на могиле Владими­ра Соловьева на Новодевичьем кладбище спилен, а администрация отказала о. Сергию в просьбе поставить новый крест. Поскольку и в наши дни многие туристы к своему великому удивлению находят на территории Новодевичьего монастыря сохранившуюся могилу Владимира Соловьева, я позволю себе уделить несколько строк од­ной любопытной истории, основываясь исключительно на коррес­понденции Неве. По Москве прошел слух, что кладбище собираются упразднить. Могила могла быть осквернена. Тогда Неве предложил д'Эрбиньи похлопотать о перенесении останков философа за гра­ницу, "прибегнув к посредничеству одного из посольств — либо германского, либо итальянского" (21 ноября 1932 года). Д'Эрбиньи ответил, что папа согласен при условии, что это останки именно Владимира Сергеевича и что итальянское посольство возьмется за их перенесение. Однако в июле 1933 года Неве, отправившийся в Новодевичий монастырь на встречу с одной православной верую­щей, собиравшейся перейти в католичество, к своему удивлению и радости обнаружил, что могила Владимира Соловьева приведена в порядок (31 июля 1933 года).

Но вернемся к о. Сергию. ГПУ явно интересовалось Соловье­вым. "Его арест, — писал Неве, — поставит меня в очень затрудни­тельное положение: без его преданности делу Церкви и скромности при распределении и отправке материальной помощи будет тяже­ло" (10 июня 1930 года). И главное, этот арест нанес бы роковой удар по все более и более сокращавшейся общине русских католи­ков. Получив из Рима брошюру князя Волконского "Очерк проис­хождения Католической славяно-византийской Церкви в России в конце XIX века", он писал: "Автор не сказал, что всего этого больше не существует: отец Соловьев без храма, его паства рассеяна, наибо­лее верные чада — в ссылке или в тюрьме" (23 июня 1930 года).

Арест отца Сергия

Петля вокруг о. Сергия затягивалась. Во время допросов все чаще и чаще спрашивали о нем. О. Сергий понимал, что надо быть гото­вым ко всему. Он передал монсеньору Неве посмертную маску Владимира Соловьева. Мы не знаем, что с ним случилось конкретно. О. Сергий был арестован в ночь с 15 на 16 февраля 1931 года вместе с большой группой католиков, так что этот арест во многом напоминал погром. Среди арестованных было много евреек, обра­щенных в христианство о. Сергием: "девица Сапожник — препо­давательница университета, Анна Рубашова — совсем еще юная, другая — несколько постарше — Виктория Львовна (я забыл ее фамилию), недавно обратившаяся, из некогда богатой семьи, родом из Киева, очень ревностная и умная. Арестована Екатерина Мали­новская — ее связывают родственные узы с московской семьей Арсеньевых, в которой много священников, и она также была обра­щена о. Сергием. У Соловьева забрали все его рукописи — их было очень много, и его дочь не смогла определить, что именно это были за рукописи. Возможно, среди них были автографы его дяди Владимира. Забрали также потир и облачения, в которых он со­вершал литургию. Старшая дочь, восемнадцати лет от роду, присут­ствовала при обыске" (письмо от 2 марта 1931 года).

Полмесяца спустя после его ареста Неве так и не знал, где находился о. Сергий. Он писал с нескрываемой грустью: "Я остал­ся без генеральных викариев (польский священник также был арестован) и без духовника (каковым являлся регулярно навещав­ший меня о. Сергий). Из всех священников, находившихся в моем распоряжении в 1926 году, на свободе осталось только двое".

В ночь с 15 на 16 февраля был также арестован православный архиепископ Филипп, викарий митрополита Сергия для Москвы (он тайно отправил в Рим письмо, в котором извинялся перед папой за декларации митрополита Сергия). Были также арестованы: друг Вла­димира Соловьева и о. Сергия профессор Рачинский — один из переводчиков на русский язык "России и Вселенской Церкви", на­писанной по-французски Владимиром Соловьевым, академик Лаза­рев — византинист с мировым именем, адвокат Кузнецов, при Нико­лае 11 занимавшийся вопросами церковного права, а в дальнейшем, сохраняя верность патриарху Тихону, пытавшийся найти путь к со­существованию с Советами (письмо от 30 марта 1931 года).

Для о. Сергия арест стал началом долгого пути на Голгофу. ГПУ распространило слухи, что у него были найдены порнографи­ческие стихи и песни легкомысленного содержания. "Кроме того, утверждала полиция, он собирал у себя женщин и устраивал оргии". Эти обвинения были столь же стары, как и сами преследования за веру. В действительности о. Сергий обратил в католичество мно­го молодых девушке, особенно евреек. Первой из них в Бутырской тюрьме умерла Виктория Львовна Бурвассер. "Любимое дитя сво­их родителей, она была воспитана в духе воинствующего атеизма, и именно в таком состоянии призвал ее Всеблагий Бог, чтобы сде­лать из нее смиренную, ревностную христианку, причащавшуюся каждый день со слезами на глазах" (8 июня 1931 года).

Тюремное заключение пагубно отразилось на физическом и душевном здоровье о. Сергия. О его состоянии ходили самые противоречивые слухи. Только 31 августа 1931 года монсеньору Неве стали известны реальные факты. В этот день — престоль­ный праздник церкви св. Людовика — к нему пришла Екатерина Малиновская, также арестованная 16 апреля, и сказала: "Сегодня в три часа ночи нас с о. Сергием выпустили из Бутырок... Несмотря на тяжелую болезнь, его на десять лет отправляют в Алма-Ату". О здоровье о. Сергия она рассказала Неве следующее: он страш­но исхудал, не хотел видеть ни своих дочерей, ни монсеньора Неве. Ему сказали, что Неве расстрелян, а дочери арестованы. У о. Сер­гия началось психическое расстройство. В письме д'Эрбиньи Неве писал, что развитию этой болезни могли способствовать некото­рые факты из жизни Соловьева: "Надо сказать, что мать о. Сергия отравилась в день смерти своего мужа; а сам он уже побывал однажды в больнице вследствие тяжелых отношений с женой".

Друзья о. Сергия предприняли ряд шагов, чтобы облегчить условия его ссылки. Но Б сентября ГПУ под угрозой нового ареста приказало ему выехать из Москвы в Алма-Ату. Билет удалось купить только на следующий день. Но в этот день Соловьева сно­ва вызвали в ГПУ. Сопровождавшая его двоюродная сестра рас­сказывала, что о. Сергия "подвергли медицинской экспертизе и признали больным; его доставили на Курский вокзал, а оттуда от­правили на станцию Столбовую (в шестидесяти четырех километ­рах от Москвы). Далее его отвезли на автомобиле в спецбольницу ГПУ. Эта двоюродная сестра и еще одна женщина — единственные люди, которым разрешено с ним встречаться. У о. Сергия восста­навливается сон и аппетит". "Вот что с ним случилось, — пишет далее Неве. — Когда он еще был у себя дома, он сказал: "Я всех выдал". Так ли это? Или он просто сочиняет? Одному Богу извест­но, что случилось на самом деле. Совершенно очевидно, что ГПУ использовало все виды давления, чтобы вытянуть из этого несчас­тного сам не знаю какие признания" (14 сентября 1931 года).

После публикации "Архипелага ГУЛАГ" нам стали лучше известны методы ГПУ. О. Сергий Соловьев, подобно миллионам других людей, стал жертвой этих методов. 31 августа 1931 года, чувствуя, что больше они никогда не увидятся, монсеньор Неве писал: "Да смилуется над ним Бог. Это был такой мужественный чело­век! Единственный из трех моих клириков, к которому я привязал­ся. Как больно видеть, что столько людей страдает из-за меня на протяжении стольких лет!"

В корреспонденции Неве за 1932 года говорится, что время от времени дочери навещали о. Сергия. Сотрудники ГПУ по-прежне­му не оставляли его в покое. Однако это не помешало государ­ственному издательству напечатать его перевод "Энеиды". "Младшая дочь, Ольга, говорит, что несчастному отцу стало немного луч­ше" (10 октября). "Хорошие новости от дорогого отца Сергия. Он пишет прекрасные письма своей младшей дочери. Во время свида­ний он к ней очень дружелюбно настроен, разговаривает вполне рассудительно, ест сколько может — увы, совсем еще не много. Он жалуется, что его заставляют спать в комнате, освещенной лампа­ми дневного света и наполненной криками несчастных умалишен­ных — они страдают от галлюцинаций, и это производит на о. Сер­гия очень тяжелое впечатление. Он страшно боится, что вновь бу­дет арестован ГПУ. Сейчас идут разговоры о его выписке из психиатрической больницы" (письмо от 24 октября 1932 года).

Наконец 21 ноября 1932 года Неве сообщил, что о. Сергия выпустили на свободу: "О. Сергий Соловьев теперь на свободе, но он никуда не выходит из своей комнаты: он никого не хочет видеть, очень возбужден, особенно — по ночам". Дома "обе дочери не позволяют ему ни с кем общаться, и поэтому узнать об о. Сергии что-либо конкретное весьма сложно" (1 июля 1935 года). "Его жена, Тургенева, восприняла новые идеи, развелась, повторно вышла за­муж и, узнав о несчастьях, постигших о. Сергия, поселилась в един­ственной комнате своих дочерей, прихватив с собой двух мальчи­ков от второго брака. Ее второй муж — заядлый охотник, но при этом ничего не зарабатывает. Чтобы найти какие-то средства к существованию, пришлось почти за бесценок продать драгоценную рукопись великого мыслителя Владимира Соловьева" (письмо монсеньору Пиццардо от 7 октября 1935 года).

Это было последнее послание монсеньера Неве из Москвы, в котором он упоминал о. Сергия Соловьева. Сам епископ тяжело заболел — он страдал от почечных кризов. 31 июля 1936 года Неве уехал из СССР на лечение во Францию. Вместо себя он оставил в Москве о. Брауна, который не был знаком с о. Сергием и, судя по всему, не имел в дальнейшем никаких контактов ни с ним, ни с его семьей. Во всех его письмах, отправленных монсеньору Неве с 1936 по 1941 год — а я изучал их очень внимательно, — не сказано ни слова об о. Соловьеве. Это имя встречается вновь только в 1945 году — в первом письме, отправленном о. Брауном Неве после тех страшных лет. Упоминание о нем было крайне лаконичным: "Отец Соловьев скончался" (письмо от 1 февраля 1945 года).

Советская литературная энциклопедия сообщает, что он умер в Казани 2 марта 1942 года. Таким образом, выходит, что, несмотря на свое расшатанное здоровье и неизлечимый недуг, о. Сергий до­жил до самой германо-советской войны и был эвакуирован в Ка­зань — волжский город, давший имя одной из самых почитаемых в России чудотворных икон Богоматери.

Преосвященный Варфоломей Ремов, католический епископ

Во время своей первой поездки в Россию в октябре 1925 года, на праздник в честь Покрова Божией Матери, благодатно распрос­тертого над Россией и всем миром (1/14 октября), о. д'Эрбиньи имел длительную беседу с одним из епископов тихоновской Цер­кви. Д'Эрбиньи охарактеризовал этого епископа как православно­го, не согласного ни на какие компромиссы. "Мы — истинная Цер­ковь, — непрестанно повторял епископ, — и все остальные долж­ны принести покаяние и обратиться"¹⁷⁹. Этим епископом оказался Варфоломей Ремов, с которым Неве, поселившись в Москве, вскоре познакомился¹⁸⁰. Преосвященный Варфоломей возглавлял братию старинного Петровского монастыря. Именно он 1 октября 1927 года совершил пресвитерскую хиротонию Александра Павловича Васильева, сына священника из Енакиева, что расположено недале­ко от Макеевки, который в рождественскую ночь того же года стал католиком.

С этого момента Варфоломей начинает проявлять определен­ную симпатию к Риму и католикам. В монастыре знали об этих симпатиях: когда епископ поминал за литургией папу Римского, никто не высказывал возмущения. Ему нравилось встречаться с Неве и беседовать с ним. Ремов знал славянский, греческий, латин­ский, древнееврейский, немецкий, французский языки. Относясь к группе Сергия, он вместе с тем не очень уважал митрополита, гро­зившего суровыми прещениями всякому священнику, который не хотел — или, опасаясь отрицательной реакции прихожан, не ре­шался — молиться за советскую власть, как приказал это делать сам Сергий в своей декларации от 16/29 июля 1927 года.

Вечером 6 ноября 1928 года епископ Варфоломей пришел к Неве. На улицах города зажглись огни праздничной иллюминации, и слежка была несколько ослаблена. Он рассказал Неве, за что его в свое время посадили — ему предъявили обвинение в укрыватель­стве шпиона. Епископа содержали в одиночке, но позволили взять с собой Библию на древнееврейском языке. Именно от Варфоломея Неве узнал о колебаниях, которые испытывал митрополит Сергий в 1927 году перед написанием своей знаменитой декларации, и о дав­лении, оказанном на него в 1930 году, когда после обращения Пия XI в феврале—марте Советам удалось добиться от митрополита заяв­ления о том, что в Советском Союзе верующих никто не преследу­ет. Варфоломей отметил также, что в православных кругах говори­ли о Риме почти без предубеждения. Основываясь на такой инфор­мации, д'Эрбиньи стал даже подумывать о возможностях избрания Варфоломея на российский патриарший престол!

5 февраля 1931 года в поезде, шедшем из Анконы, д'Эрбиньи написал Неве письмо: сначала речь шла о только что завершенной монсеньором в сотрудничестве с о. Александром Дейбнером кни­ге о русских епископах в эмиграции. Ознакомившись с этим тру­дом, Неве почерпнул бы интересную информацию о положении иерархии за рубежом и о конфликтах зарубежных епископов с Тихоном, Сергием, а также друг с другом. Далее д'Эрбиньи излагал проект, который, надо признаться, поверг нас в полное изумление. "За то долгое время, которое я с молитвой работал над этой книгой, в голове моей созрел план — дерзкий и трудноосуществимый. Но все же я надеюсь, что он не покажется вам совершенно невыполни­мым. Короче говоря, план мой сводится к следующему: нужно под­готовить избрание русского патриарха из числа епископов, находя­щихся сейчас на территории России, который — прежде чем от­крыто объявить о своем избрании — перебрался бы на Запад и, может быть... пошел бы на заключение унии со Святым Престо­лом. Должно быть, мой проект уже показался вам неосуществи­мым? Но мне кажется, что, изменяя некоторые части этого плана в зависимости от обстоятельств, мы сможем организовать выборы патриарха, в которых примут участие достойнейшие из находя­щихся в России епископов. Я думаю, что для этой роли подошел бы епископ Варфоломей. Сначала нужно будет собрать подписи епископов, находящихся в заключении — возможно, им придется, как Филиппу Готтлибовичу, писать на своих рубахах, — потом под­писи лучшей части остальных архиереев. Часть подписей может быть передана вам и отправлена с вашей корреспонденцией; дру­гие, может быть, нужно послать обыкновенной почтой в Берлин, например, на адрес Михеля Раутеркуса — Кёниггретцерштрассе, 106. Когда эти документы окажутся в Ватикане, избранный патри­архом должен будет приехать сюда — или один, или (может быть, так будет даже лучше?) с одним или двумя другими достойными архиереями — возможно, из числа бывших узников. Мне кажется, что возможно осуществить переход границы через Чудское озеро. В любом случае, этим делом стоит заняться всерьез. Кто знает? Может быть, Советы сами согласятся дать выездную визу надоев­шему им человеку? Может быть, они подумают, что такой ценой им удастся избавиться от вас? Может быть, есть еще какие-нибудь спо­собы? Например, отправить его вместе с вами под видом вашего слуги? или двойника? или с диппочтой?

Если все это окажется возможным, — продолжал д'Эрби­ньи, — то провозглашение русского патриарха Ватиканом или благодаря Ватикану вполне может вызвать положительную реак­цию. Если даже не будет провозглашена уния — все равно это предприятие окажет огромную услугу всему христианскому миру: таким образом удастся спасти христианскую веру многих православных и уврачевать их внутренние настроения. Ни один из епископов, находящихся за пределами России, не может стать пат­риархом из-за бесконечных конфликтов и взаимных прещений. С другой стороны, патриарх на территории России — это и невоз­можно, и опасно. Но патриарх, избранный гонимыми епископами и выехавший из России до официального провозглашения его избрания, может иметь огромное влияние — как в России, так и за рубежом. После того, как на тщательно подготовленном съез­де — или, как они это называют, соборе — будет при участии Ватикана провозглашен новый патриарх, не приведет ли это к улучшению отношения к Святому Отцу и конкретным шагам, на­правленным на достижение стабильного союза? (Не исключено, что все это будет с энтузиазмом провозглашено, но чтобы этот порыв не прошел в одночасье, необходимо все тщательно подго­товить.) Затем, можно будет предложить патриарху совершить торжественное перенесение мощей святителя Николая, и — кто знает? — (как видите, моя мысль бежит гораздо быстрее, чем этот поезд, с трудом карабкающийся по Апеннинам) может быть, в подходящий момент удастся совершить "триумфальное шествие" мощей св. Николая в сопровождении как православных, так и католиков, среди которых будет находиться... сам преемник свя­того Петра... Таким образом союз Церквей будет скреплен сна­чала в Риме, а потом в соборах Москвы, Петербурга, в Софии Киевской... (можно будет совершить шествие через Бессарабию). Безумие для человеков? Не исключено. А для Премудрости Божией? Подумайте, с чего можно начать, даже если конечный резуль­тат покажется вам весьма и весьма отдаленным во времени... Если для осуществления этого плана вам потребуются финансо­вые субсидии, напишите".

Я оставляю за читателем право судить о достоинствах этого более чем странного проекта и о состоянии духа его автора. Не­сомненно, в подсознании монсеньора д'Эрбиньи всплыли воспоми­нания о провозглашении унии русской Церкви с Римом, состояв­шемся в марте 1441 года в Успенском соборе московского Крем­ля. Тогда эта уния была провозглашена митрополитом Исидором Киевским, который вернулся в Россию после Флорентийского Со­бора, получив от Евгения IV сан кардинала...

Самое удивительное, что монсеньору Неве этот план не пока­зался столь уж безумным. Вскоре у него даже появилась возмож­ность сделать некоторые пробные шаги, которые, впрочем, ни к чему его не обязывали. Обновленческий епископ Николай Русанов охот­но разговаривал с Неве о проблемах воссоединения Церквей. 1 марта 1931 года по окончании торжественной мессы он зашел к Неве в сакристию. "Голосом, полным горечи, он рассказал мне, что в его епархии, как и во всей стране, сельские священники подвергаются массовым арестам и ссылкам. В одном из районов, — я забыл, в каком именно, — разом арестовали всех священников, не делая различия между староцерковниками и обновленцами. Их обвини­ли в том, что они якобы подстрекают мужиков не вступать в колхозы. Это, конечно, полный абсурд: несчастные клирики так за­пуганы, что никто из них не дерзнул бы ввязываться в столь опас­ное дело. Русанов еще раз повторил мне: "Часто, беседуя друг с другом, мы говорим, что лучший выход из нынешнего положения — вернуться к Риму, но в настоящий момент какие бы то ни было шаги в этом направлении невозможны". В ответ на эти слова Неве сказал: "У меня тоже есть одна мечта. Мне кажется, что русские иерархи всех толков, желающие положить конец расколам и вновь обрести непререкаемый авторитет в Церкви, должны из­брать кандидата на патриарший престол и письменно проголосо­вать за него. Может быть, найдется способ сообщить о результатах этого голосования в Рим: Божий Промысл не оставит русский народ. Я мечтаю о том, что все будут довольны выбором святого Петра, и это будет шагом к воссоединению. Мечтать не запре­тишь". — "Да, конечно, все это кажется очень заманчивым, но со­вершенно невозможно собрать необходимое количество подписей — переписка затруднена, идет тотальная слежка. Как только больше­викам станет известно об этом предприятии, все епископы момен­тально отправятся в тюрьму. По человеческому разумению, нас может спасти только война". — "Но сейчас никто не собирается начинать войну против Советов, — ответил Неве. — До сих пор живы страшные воспоминания о последней войне". — "Да помо­жет нам Бог. Помолитесь о нас".

"Вот краткое содержание нашей беседы на интересующую вас больше всего тему, — писал Неве д'Эрбиньи. — Архиепископ высказал примерно те же возражения, что пришли на ум и мне. С другой стороны, не стоит рассчитывать и на епископа Варфоло­мея — это ученый муж, книжник, он очень боится любых руководя­щих должностей. Епископ в своем роде аскет, но сколько раз я ни пытался завести с ним разговор о его отношении к римскому Пер­восвященнику, мне так и не удалось услышать ничего конкретно­го — он ограничивается расплывчатыми словами о своих симпати­ях и очень боится себя скомпрометировать".

Неве, по своему обыкновению, резок в характеристиках. По­ложение преосвященного Варфоломея — ревностного, благочести­вого, также сподобившегося особо пристального внимания со сто­роны ГПУ епископа — было очень сложным. В мае 1931 года Ремова вызвали в ГПУ и сообщили, что ему запрещено выезжать из Москвы. В июне того же года преподавательница ботаники, яв­лявшаяся посредницей в его контактах с Неве, была отправлена на Урал изучать местную флору.

10 июля 1932 года Неве написал Варфоломею письмо, найти которое я не смог, а 25 июля он отправился навестить епископа, который жил на даче в селе Всехсвятском, поблизости от город­ского аэродрома. Шофер консула, Арман, отвез Неве до Всехсвятского и вернулся в Москву. Неве сделал вид, что идет к домам, и, постаравшись запутать след, вышел к даче Варфоломея. Оба епис­копа выпили чаю, после чего Неве прочитал хозяину письмо от д'Эрбиньи, в котором говорилось об условиях присоединения к Католической Церкви. Варфоломей сказал: "Мне тоже кажется, что в данный момент гласность в этом деле была бы невозмож­на и опасна: тем не менее я прошу вас передать Его Святейше­ству, что, если это потребуется, я готов на любые жертвы". Он немного помолчал и добавил: "Но разъясните мне, каким должно быть теперь мое поведение по отношению к митрополиту Сер­гию". — "Если от вас не потребуют сделать что-либо, противоре­чащее католической вере или направленное против Святого Пре­стола, оставайтесь на своем нынешнем месте — ведь у вас есть возможность помешать злу или дать добрый совет". — "Но нуж­но работать donee dies est — доколе есть день, как учил Спаси­тель. Что конкретно вы мне можете предложить сделать?" Я по­вторил ему все то, что говорил раньше: во-первых, напоминать в проповедях о догмате истинного единства Церкви; во-вторых, пред­писывать кающимся молиться о Единстве; в-третьих, более подго­товленным и внушающим доверие людям говорить о необходи­мости единения с Римом и о трудах во исполнение предсмертной молитвы Спасителя".

Тогда Варфоломей спросил, должен ли он поставить обо всем в известность их посредника — 32-летнюю ботаника-геолога Ели­завету Петровну Егорову. Она тоже мечтала о воссоединении Цер­квей. "Конечно", — ответил Неве, будучи уверен, что Лиза последу­ет примеру епископа. "Я попрошу митрополита предоставить мне небольшой отпуск, чтобы сплавать в Нижний Новгород, — продол­жал Варфоломей. — Думаю, что ГПУ, запретившее мне уезжать из Москвы, пойдет на такое послабление. А сейчас хочу попросить вас передать Святому Отцу, что я ему очень благодарен, а монсеньору д'Эрбиньи — что я ему признателен и хочу увидеться с ним. Если бы только можно было съездить за границу..." — "Лучше и не мечтать об этом, Владыка. Наше место здесь — среди тех, кто страдает". — "Да, действительно".

Тем временем к даче во Всехсвятском подъехала Таня, сме­нившая двух "ангелов-хранителей" из посольства, изображавших праздных горожан, выехавших за город собирать полевые цветы. На прощание оба епископа благословили друг друга.

Преосвященному Варфоломею действительно удалось поехать в Нижний Новгород — эта поездка заняла у него пять дней пути по реке. 10 августа он отправил монсеньору д'Эрбиньи следующее письмо:

Монсеньор,

С радостью прочитал я адресованные мне строки в Ваших письмах монсеньору Неве. Со смирением и почтением приношу к ногам Святого Отца свою благодарность, а также долг моего серд­ца — делом исповедовать мою веру (Рим 10, 10), трудиться вместе с Вами ad majorem Matris Ecclesiae gloriam — к вящей славе Ма­тери-Церкви.

Рад выразить Вам, Монсеньор, свою глубокую признательность (а как признателен я дорогому монсеньору Неве!). Как хорошо осознавать, что нужно творить дела Божий доколе есть день (Ин. 9, 4). И вместе с Вами мне хочется повторить слова архангела: apud Deum поп erit ullum verbum quod fieri non possit — ибо у Бога не останется бессильным никакое слово (Лк. 1, 37), для Бога нет не­возможного.

С самым искренним расположением, Ваш, Монсеньор, смирен­ный и преданный слуга.

† епископ Варфоломей¹⁸¹

17 сентября 1932 года д'Эрбиньи написал ответное послание:

Спаситель мира, спаси Россию!

Досточтимый Владыка, возлюбленный о Господе Брат, от Кре­ста исходит спасение, сила и радость Божественной любви. Ваше письмо растрогало и обрадовало меня. Я прочел его Святому Отцу, который с отеческой любовью просил еще раз передать Вам Его благословение — Вам лично и всем душам, живущим в столь любимой России.

Церковь, таинственное Тело Христово, Его Невеста, готовящая чад Вечного Отца к вхождению в Небесное Отечество, со всех концов вселенной возносит свои молитвы, прося избавить от вся­кого искушения и даровать обильные благости тем, кто среди стра­даний твердо стоит и совершенствуется в вере и любви.

Когда бывшим с Петром казалось, что лов неудачен, к ним в лодку вошел Иисус, велел плыть дальше от берега — due in altum! (отплыви на глубину) — и чудесный улов, при помощи товарищей, наполнил лодки. Иисус при этом находился в лодке Петра, но и бывшие в другой лодке трудились, слушая Его повеления. Все были едины — все, и Петр, наиболее остро ощутивший в тот миг свою греховность, услышал слова Божия благоволения к себе: не бойся. (Лк. 5, 10).

После этого они последовали за Иисусом, который доверил блюсти единство Собора апостолов — ut sint unum — Петру, оставаясь при этом Невидимым Главой этого Собора; Иисус всегда присутствует в Церкви, но сокровенно, окормляя верных через Собор апостолов, подлинным признаком истинности которого — в усло­виях соперничества между людьми — было присутствие Петра (Мк. 1, 36; Лк. 9, 32; Деян. 2, 14).

С радостью присоединяюсь я к вашим молитвам. Зная кое-что о ваших совместных делах с монсеньором Неве — любовь которого к России столь прекрасно отражает отношение к ней Святого Отца — прошу не забывать обо мне в ваших молитвах. Примите, дорогой Владыка, выражения моей искренней любви...¹⁸²

Если приведенные выше планы монсеньора д'Эрбиньи относи­тельно избрания русского патриарха показались нам совершенно несерьезными, то мы не можем не восхищаться богословскими по­строениями епископа, сформулированными в этом письме. Един­ственным Невидимым Главой Церкви является Христос, а Петр с Собором апостолов, являющимся таковым только в единении с Ним, является видимым вождем. Эти экклезиологические рассуждения д'Эрбиньи во многом предвосхищают постановления II Ватиканско­го Собора (см. конституцию "Lumen Gentium", гл. III, с. 22—23).

7 ноября 1932 года Неве отправил в Рим два письма Варфо­ломея: Пию XI, в котором Ремов благодарил папу за посланное ему собственноручное благословение, и послание монсеньору д'Эр­биньи. Чувствуя глубокую признательность к этому прелату, Вар­фоломей собрал для д'Эрбиньи большую подборку богослужебных книг, которые Неве обещал переслать в Рим через посла короля Италии Аттолико. Неве собирался адресовать эту посылку монсе­ньору Джоббе, поскольку к нему в итальянском посольстве отно­сились лучше, чем к д'Эрбиньи. В следующей депеше Неве отпра­вил в Рим исповедание веры Варфоломея, которое было получено в понедельник, 14 ноября.

Как католическому епископу восточного обряда, Варфоломею был нужен титул. Католические епископы разделяются на резидентальных — носящих титулы по названию городов, где находят­ся их кафедры, — и титулярных — носящих титулы древних ка­федр, ныне оставленных. Раньше эти кафедры называли "in partibus infidelium" — "в областях неверных", поскольку большинство их расположено в Малой Азии и Северной Африке. Однако такое название не совсем корректно, поскольку часть оставленных ка­федр находится и в Италии — например, Анцио и другие.

30 января 1933 года Неве обсудил этот вопрос с владыкой Варфоломеем: "Святой Отец и монсеньор д'Эрбиньи очень интере­суются вами. Они думали, какой вам дать титул, но я ответил, что сами вы не ищете титулов, а в России есть единственное место, которое могло бы стать вашей титулярной кафедрой, — это Сергиево, в котором вы трудились, учились и были ректором". Мои сло­ва произвели на преосвященного сильное впечатление. Он немно­го помолчал, потом заговорил на другую тему. Наконец произнес:

— Между тем я уже получил епископский титул.

— Я ничего не знал об этом, мне никто никогда не говорил о нем.

— Это любопытно!

— Но какой же был у вас титул?

— Епископ града Сергиева.

— Не может быть! Но с таким титулом не было ни одного епископа.

— Да, действительно. Я был первым. Дело в том, что нашим епископам давали титулы только по названиям настоящих "горо­дов", а Сергиево было "посадом"; но как раз к моменту моей хиро­тонии оно получило статус города. Патриарх Тихон сказал мне: "Вы будете именоваться епископом Сергиевским, потому что сей­час это уже город, и вы имеете полное право носить титул за все ваши труды по сохранению Лавры и Академии".

Мы смотрели друг на друга с большим удивлением — вы можете понять наши чувства, дорогой Монсеньор. Может быть, Святой Отец и вы найдете в этом указание Промысла Божия. Если мое личное мнение имеет хотя бы какое-то значение, то я считаю, что нашего епископа надо просто принять в общение с сущим титулом епископа Сергиевского. Хотя этот город и пере­именовали в Загорск, православные называют его по-старому".

Тем временем Варфоломей формально оставался в юрисдик­ции митрополита Сергия. Когда тот пригласил его сослужить, епис­коп отказался под видом крайней усталости и тяжелых пережива­ний, вызванных арестом его монахов и духовных чад. Что делать, если Сергий снова позовет его? "По крайней мере один раз надо будет принять приглашение, — ответил ему Неве. — Это нужно для того, чтобы избежать подозрений и явить дух благочестия там, где обычно имеет место помпезность. Когда вы будете в дальней­шем отказываться, делайте это с максимальной вежливостью и почтением. Сохраняйте братские отношения со всеми остальными епископами. Это может пойти на пользу дела Божия".

Комиссия "Про Руссиа" издала два декрета относительно по­ложения епископа Варфоломея. В первом, от 25 февраля 1933 года, от имени Святого Отца говорилось о создании титулярной кафед­ры Сергиевской, причем эта кафедра рассматривалась как уже су­ществовавшая в Православной Церкви¹⁸³. Вторым декретом, от 3 июля 1933 года, Варфоломей назначался викарным епископом монсеньера Неве для католиков восточного обряда¹⁸⁴. Оба декрета были получены 17 июля, а 25 июля о них было сообщено Варфоло­мею. Вот тексты декретов:

I. Папская комиссия "Про Руссиа" Декрет

Поскольку Его Святейшество, Божиим Промыслом наш Госпо­дин Папа Пий XI, счел подобающим учредить в России, в Московс­кой провинции, Сергиевскую кафедру и новый епископский титул, настоящим декретом Его Святейшество учреждает эту титулярную кафедру и назначает Монсеньора Варфоломея (Николая Федорови­ча Ремова), уже облеченного епископским саном в восточном об­ряде, определив ему быть титулярным епископом Сергиевским.

Невзирая ни на какие противоречащие распоряжения.

Дано в Ватикане, Папской комиссией "Про Руссиа", 25 февра­ля 1933 года

† Мишель д'Эрбиньи, О. И.

Титулярный епископ Илионский, президент

Печать комиссии "Про Руссиа"

Ф.Джоббе, секретарь

II. Папская комиссия "Про Руссиа" Декрет

Поскольку Его Святейшество, Божиим Промыслом Наш Гос­подин Папа Пий XI, 25 февраля сего года учредил титулярную ка­федру Сергиевскую и назначил на нее Его Преосвященство Гос­подина Варфоломея (Николая Федоровича Ремова), а апостольский администратор Москвы обратился с просьбой дать ему викарного епископа, настоящим декретом Его Святейшество назначает епис­копа Варфоломея викарным епископом Его Преосвященства Мон­сеньора Эжена Неве, апостольского администратора Москвы, ad nutum S.Sedis только для верующих восточного обряда.

Невзирая ни на какие противоречащие распоряжения.

Дано в Ватикане, Папской комиссией "Про Руссиа", 3 июля 1933 года

† Мишель д'Эрбиньи, О. И.

Титулярный епископ Илионский, президент

Печать комиссии "Про Руссиа"

Ф. Джоббе, секретарь

Комиссия отказалась учредить на территории СССР резидентальную кафедру, как этого хотел сначала д'Эрбиньи: тогда град святого Сергия стал бы первой епископской кафедрой восточного обряда в Московии, как Вестминстер стал католической митропо­лией Англии после восстановления католической иерархии в этой стране 29 сентября 1850 года при Пии IX. "Однако, — полагал д'Эрбиньи, — этого пока не надо говорить монсеньору Варфоломею. Сообщите ему, что при благоприятном стечении обстоятельств ему может быть предоставлена юрисдикция над Москвой (и обла­стью), а монсеньору Федорову — над Петроградом"(sic).

Оба эти декрета были отправлены из Рима 8 июля, и сам д'Эрбиньи, ехавший в Лондон, довез их до Парижа. Неве должен был передать их Ремову, когда счел бы это нужным, причем, по усмотрению Неве, права Варфоломея могли быть распространены на верующих латинского обряда.

Для чего были нужны титул и юрисдикция, если епископ Вар­фоломей не мог действовать открыто? Единственное, что он мог, — это распространять свои симпатии к унии с Римом среди окруже­ния митрополита Сергия и своих духовных чад — священников и мирян. В октябре 1933 года монсеньор д'Эрбиньи покидает Рим, что­бы больше никогда не вернуться туда. В мае 1934 года Неве поехал во Францию и 31 мая был принят Пием XI. Во время этой аудиен­ции большое внимание было уделено епископу Варфоломею.

Вернувшись в СССР, 17 сентября 1934 года Неве вновь уви­делся с Варфоломеем. Они встречались еще несколько раз, а в ночь с 22 на 23 февраля 1935 года Ремов был арестован, став жертвой повальных репрессий, начавшихся после того, как 1 декаб­ря 1934 года в Ленинграде был убит Киров. У Варфоломея было найдено много писем, авторы которых обращались к епископу с просьбой о помощи. Но кроме этих писем у епископа должны были храниться и послания из-за границы — от д'Эрбиньи и Неве, отправленные из Рима. Митрополит Сергий и управляющий Мос­ковской епархией Питирим в срочном порядке рукоположили вместо арестованного Варфоломея нового архиерея с титулом "Ка­ширский" (город на Оке в 108 километрах к югу от Москвы). Преосвященный Варфоломей сначала содержался в Бутырках; потом, по причине работ, производившихся в этой тюрьме, его перевели в Таганскую тюрьму. Однажды, когда сестра епископа Софья, прино­сившая ему передачи и сообщавшая новости с воли, пришла навес­тить брата, ей сказали, что такой заключенный в тюрьме не чис­лится.

Неве узнал о его смерти 12 августа 1935 года. Он тотчас же обратился в итальянское посольство с просьбой передать в Вати­кан секретную депешу о кончине преосвященного Варфоломея Ремова, которому Его Святейшество дал титул "Сергиевский" и обра­щение которого в католичество хранилось в тайне. Варфоломей умер 1 августа в день поклонения честным веригам апостола Пет­ра. На протяжении всей своей жизни этот благочестивый иерарх сохранял особую преданность князю апостолов и очень гордился своим настоятельством в Петровском монастыре в Москве (ныне закрытом). "Наши тираны отказались выдать тело усопшего двум его сестрам, живущим в Москве. Не вызывает сомнений, что тело было кремировано, но когда родственники повторно обратились с просьбой выдать им хотя бы прах епископа, снова последовал от­каз. Вне всяких сомнений, причиной ареста преосвященного Вар­фоломея была ненависть к христианской вере и то, что он до конца остался верен в исповедании католической религии и послушании Святому Отцу, которого он искренне любил и выполнять указания которого был готов любой ценой".

Со смертью Варфоломея Ремова Неве лишился последнего друга: "Мы исповедовались друг другу, — писал он 13 августа 1935 года. — Своим благочестием, нравами и ученостью он снис­кал глубокое уважение верующих. Его бывшие собратья по вере — православные епископы из Сергиевского синода — испугались, что торжественное заупокойное богослужение по новопреставленно­му епископу соберет очень много народу, и на просьбу о соверше­нии такой службы дали уклончивый ответ. Тогда многочисленные друзья и духовные чада преосвященного Варфоломея обратились к настоятелю греческой церкви, где при большом стечении народа и состоялась заупокойная служба".

Мне хотелось бы закончить этот список исповедников веры именами двух женщин — Юлии Данзас и Анны Абрикосовой. Обе они пришли в католичество из православия, но разными путями.

Юлия Данзас

Юлия Данзас сильно отличалась характером и темпераментом от Анны Абрикосовой, и их отношения были весьма напряженными. Данзас, как и о. Амудрю, критиковала Абрикосову за слишком стро­гое обращение с ее монахинями. Ей казалось также, что вся община имеет сектантский характер и, несмотря на приверженность восточ­ному обряду, не любит православие. Обе женщины были арестова­ны в 1923 году при довольно неясных обстоятельствах. В своей книге "Жизнь монсеньора Федорова" о. Майе пишет, что Юлия Дан­зас была арестована после того, как "в одном западном журнале было опубликовано письмо, подписанное ее именем"¹⁸⁵. В этом пись­ме шла речь о гонениях за веру в Советском Союзе.

В своем критическом исследовании о. Эсер пишет, что после того, как в советских газетах появились обвинения матери Анны Абрикосовой в сборе материалов, компрометирующих советский строй — как раз в это время в Лозанне проходил процесс Конради, — Юлия Данзас составила по просьбе экзарха Федорова отчет о религиозной ситуации в России. Данный документ, предназна­чавшийся исключительно для Святого Престола, был по инициати­ве посредников, как утверждает Эсер, опубликован за ее подписью в "Echos d'Orient" (1923. Т. 22. С. 244—245)¹⁸⁶. Однако в дей­ствительности на этих страницах помещена "Хроника Церкви в России" Лакомба (псевдоним о. Раймона Жанена). Не вызывает сомнений, что о. Майе и о. Эсер имели в виду статью "Католичес­кое будущее России", опубликованную в "Echos d'Orient" в 1922 году (Т. 25. С. 396—409) за подписью Данзас. В журнале стоит дата и место написания статьи — июль 1922 года, Петроград.

Юлия Данзас выступила в защиту русских католиков восточ­ного обряда от латинизации, опасность которой усилилась после появления ряда статей монсеньора фон Роппа. Приговоренный к смерти, а затем высланный из России, архиепископ Могилевский ожидал больших потрясений в недрах русского православия. Нахо­дясь в Варшаве, он занялся активной пропагандой в пользу сближе­ния Церквей. В статье, опубликованной в "Civilt'a Cattolica", он писал, что греко-славянский обряд является в глазах русских римс­кой фальсификацией, не вызывающей никакого доверия, и что при­влечь он может лишь незначительную часть образованных и про­грессивно мыслящих русских. Фон Ропп призывал разрушить ки­тайскую стену, разделяющую обряды: каждый католический священник в России, считал архиепископ, должен был наделяться правом служить в обоих обрядах, в зависимости от нужд паствы. Таким образом можно было бы избежать двойной юрисдикции над одной и той же территорией: епископу или апостольскому викарию подчинялись бы все католики данной области независимо от обряда. Фон Ропп развил эти идеи в статье, опубликованной в "La Croix" от 2 марта 1922 года. "Когда я обращаюсь к истории, — писал он, — я вижу, что Польша призвана нести христианскую цивилизацию и веру на Восток; будучи униженной и покоренной, она смогла сделать то, что оказалось ей не под силу в зените славы; сотни католичес­ких церквей были построены по всей России и Сибири — в тех местах, куда ссылали поляков". В связи с этим сам я вспоминаю, какое сильное впечатление произвела на меня увиденная в Иркутс­ке, во время путешествия по Сибири, большая и очень красивая польская церковь, построенная из красного кирпича в неоготичес­ком стиле — к сожалению, недействующая, со сбитым крестом.

Статья Юлии Данзас была ответом именно на эти тезисы. Весьма недружелюбно настроенная по отношению к вчерашней и нынешней Русской Православной Церкви, а еще больше — к ново­му режиму, преследовавшему христианскую веру, она считала, что все события последнего времени могли иметь провиденциальный смысл и подготовлять воссоединение русского православия с Като­лической Церковью. Нынешнее состояние русской Церкви напо­минало ей поля, готовые к жатве, о которых говорилось в Еванге­лии: "Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве" (Ин. 4, 35). Но нужно блюсти себя от ошибок и иллюзий: тесная связь русского религиозного чувства с чувством национальным, представляющая, с одной стороны, слабость, заклю­чает в себе и огромную силу, когда речь заходит о борьбе за сохра­нение религиозных традиций. Уважать обряд просто необходимо: "Эти торжественные церемонии были единственным проявлени­ем прекрасного в жизни русского человека"¹⁸⁷.

Одновременно с Юлией Данзас были арестованы трое свя­щенников из петроградской общины. О.о. Алексий Зерчанинов и Епифаний Акулов были этапированы в Сибирь, а о. Иоанн Дейбнер — во владимирский изолятор. Юлию Данзас сначала отправи­ли в Сибирь, в Иркутск, а оттуда — на Соловки, куда она прибыла 29 августа 1928 года. Образование Данзас пригодилось и там — она стала работать в соловецком художественном музее. Однаж­ды ей довелось увидеться там с экзархом Леонидом Федоровым, который как и она был отправлен на Соловки и записался на посе­щение музея. В 1929 году на Соловецких островах побывал Мак­сим Горький, которому было поручено опровергнуть появившиеся в зарубежной прессе сведения о массовых репрессиях. Каково же было его удивление, когда среди заключенных он встретил Юлию Николаевну. "Вы здесь? — спросил он, — и на какой срок?" — "Не знаю, — ответила Данзас, — у меня бессрочное заключение".

После посещения Соловков Горьким условия содержания Юлии Данзас не были смягчены — напротив, ее перевели на остров Анзер, где режим был еще строже. Но уже 23 мая 1932 года Неве писал, что она была только что отпущена на свободу, "благодаря ходатай­ству Максима Горького, но состояние ее здоровья крайне тяжелое". 15 августа 1932 года, говоря о польских священниках, которых долж­ны были обменять, Неве писал: "Польской миссии удалось добиться, сверх обусловленного, освобождения Юлии Данзас, г-жи Абрикосо­вой (по моей просьбе) и еще одного человека".

Некоторое время Юлия Николаевна жила в Ленинграде. Имен­но она стала посредницей в переговорах епископа Николая Ярушевича с о. Амудрю. После того как ее брат Яков Данзас, живший в Берлине, выплатил выкуп в 20 000 франков, она смогла в 1934 году перебраться во Францию. Данзас опубликовала большое ко­личество статей о религиозной ситуации в России и книгу об императрице Александре Федоровне — "Трагическая императрица и ее время".

Во Франции Юлия Данзас, испытав себя на поприще монаше­ства в доминиканском ордене, решила вернуться в мир и сотруд­ничала в журнале "Russie et chretiente" — "Россия и христианс­кий мир", — издававшемся центром "Истина" о. Дюмона — снача­ла в Лилле, потом — в Булонь-сюр-Сен. Она написала ряд статей о марксизме в России и хронику русской Церкви. Коллаборацио­низм иерархии патриаршей Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием, и модернизм обновленцев приводил к тому, что все боль­ше и больше верующих отворачивались от этих двух церковных организаций. Многие уходили в секты, так что Юлия Данзас нача­ла даже опасаться за само будущее христианской веры в России. "Но надо уповать, — писала она в своей хронике, опубликованной на страницах "Russie et chretiente" за 1936 год, — что кровь стольких мучеников, героизм стольких исповедников сможет скрепить един­ство, над которым нависла столь серьезная угроза, и привести рус­скую Церковь на пути ее истинной традиции", к истинному Един­ству "во исполнение Божественного обетования о победе над все­ми враждебными силами, которые не смогут взять верх".

Монсеньор Неве, который за время своего пребывания в Рос­сии принял большое участие в судьбе Юлии Данзас, но, судя по всему, ни разу не видевшийся с ней в этой стране, встретился с ней в Париже 9 сентября 1937 года. Юлия Николаевна Данзас сконча­лась в Риме 13 апреля 1942 года.

Мать Анна Абрикосова

О. Филипп де Режис повествует о мытарствах в Тобольске в 1924—1926 годах. В заключении мать Анна продолжала поддер­живать переписку и руководить сестрами. С 1926 по 1932 год она находилась в ярославском изоляторе, где ее положение несколько улучшилось благодаря содействию Пешковой. В этом застенке произошла ее встреча с аббатом Скальским¹⁸⁸. Выпущенная на сво­боду за год до истечения срока, монахиня пришла в церковь св. Людовика. "Вчера, в воскресенье, придя в церковь святого Людо­вика, — писал Неве 15 августа 1932 года, — к своему огромному удивлению я встретил мать Абрикосову. Естественно, мы познако­мились. В конце мая ее перевезли из Ярославля в Москву. В июне здесь, в Бутырках, ей сделали операцию в связи с раком. Каково же было ее удивление, когда в субботу, 13-го числа, тюремщики сказали, что как только срастутся швы, она получит свободу, без права пребывания в двенадцати главных городах СССР, и сможет провести десять дней в Москве и подготовиться к переезду на выбранное место жительства". "Эта женщина, настоящая исповед­ница веры, обладает огромной силой духа, — продолжает Неве. — Рядом с душами такого склада ощущаешь себя самым настоящим карликом. Она все еще очень плохо выглядит; может пользоваться только правой рукой — левая не действует. В Ярославле режим содержания и питание заключенных были просто ужасны. Препо­добную мать часто выпускали на прогулку (полтора часа в день) в то же время, что и монсеньора Скальского и других священно­служителей. Ей удалось исповедаться Скальскому, делая вид, что она просто гуляет по тюремному двору".

Мать Анна решила поселиться в Костроме. Раз в две недели она ездила в Москву к врачу и довольно регулярно виделась с Неве. В июле 1933 года с ней встретилась Пешкова и сказала: "Советую вам попросить выездную визу". — "Я не имею ни ма­лейших намерений покидать Россию". — "В таком случае вы рис­куете снова быть арестованной". — "Почему?" — "Потому что вы не воздерживаетесь от того, о чем я вам говорила". Пешкова наме­кала на переписку с сестрами, которая расценивалась как контрре­волюционная деятельность.

В 1934 году Абрикосова была снова приговорена к восьми го­дам лишения свободы и отправлена в ярославский изолятор. В своем первом письме монсеньору Неве, покинувшему Москву 31 июля 1936 года, о. Браун сообщал о том, что мать Анна Абрикосова умерла в Бутырской тюрьме. Сестра Антонина "узнала об этом в Полити­ческом Красном Кресте; 23 июля Мать отказалась принять посыл­ку; 2 августа, когда к ней снова пришли, тюремщики сообщили о смерти Абрикосовой. Таким образом, она умерла между 23 июля и 2 августа; больше об этом ничего не известно. Тело, как говорит сес­тра Антонина, вероятнее всего, кремировали" (10 августа 1936 года).

Неве попросил о. Брауна прислать ему фотографию матери Абрикосовой, которую он хранил в своей комнате. 24 сентября 1936 года о. Браун писал монсеньору Джоббе: "30 августа я узнал из надежного источника, что мать Абрикосова умерла 23 июля и что Советы кремировали ее тело 27 числа того же месяца".

Этот мартиролог можно продолжать без конца¹⁸⁹. По нашим подсчетам, в корреспонденции Неве содержится около 1500 имен исповедников и мучеников — епископов, священников, монаше­ствующих, мирян, мужчин и женщин, католиков, православных, реже — лютеран, крестный путь которых — от ареста до смерти, через тюрьму и ссылку — мы можем проследить. Эти письма по­зволяют также составить приблизительную картину той системы, которую мы, после выхода книги Солженицына, называем ГУЛАГом. Исповедники веры после содержания в московских тюрьмах — Лубянской, Бутырской, Сокольнической, Лефортовской — отправ­лялись в еще более тяжелые условия в изоляторы Владимира, Суздаля, Ярославля, на Соловки и относившийся к ним Анзер. Чаще всего они заканчивали свой жизненный путь на берегах Белого моря в Кеми, на Кольском полуострове или на Пинеге; других по­сылали на лесоповал в Кировскую область и Котлас. Женщин чаще всего отправляли в степи Средней Азии — в Алма-Ату и Туркестан. В Сибири нам известны лагеря в Братске и Туруханске; возле китайской границы — Свободный; на Дальнем Восто­ке — Мариинск; на Крайнем Севере — Колыма.

Заключенные-католики, которыми Неве интересовался в пер­вую очередь, встречали в этих местах сотни и тысячи православ­ных христиан, которых постигла такая же кара за исповедание той же веры. Они терялись в массе, состоявшей из миллионов осуж­денных, также страдавших за идею — за коммунизм, в котором они чаяли найти идеал справедливости и человечности.

Эти миллионы заключенных — историки называют цифры от шести до десяти миллионов человек, а некоторые доходят в своих оценках до двадцати миллионов — стали в 1923—1939 го­дах той дешевой рабочей силой, которая прославила в великих стройках Советский Союз — государство, так и не признавшееся, какова была истинная цена его успехов в ту пору. Что касается католиков, то целью государственной политики было полное унич­тожение Католической Церкви на территории Советского Союза. Деятели воинствующего атеизма не только признавали это, но и громогласно объявляли, что такова цель их деятельности.

Рассказы о мученическом пути христиан в России, содержа­щиеся в корреспонденции Неве, полны глубокой скорби и сопере­живания страждущим. Вместе с тем, читая эти письма, я все время вспоминаю XI главу Послания к Евреям апостола Павла: "Верою покинули они свою страну, не зная, куда они идут. Одним давалась победа над противниками, они заграждали уста львов, другие испы­тали мучения, не приняв освобождения, дабы получить лучшее воскресение; другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу. Они умирали не от ударов меча, но от пуль в тюремных рвах или падали от истощения у обочин дорог во время непосиль­ных маршей, и ни крестом, ни камнем не были отмечены их моги­лы. Они терпели всевозможные недостатки, скорби, озлобления, скитались по пустыням и горам, они, которых весь мир не был достоин. И все они, свидетельствованные в вере, не получили обе­щанного. Но для завтрашней России и для Церкви их жертва есть залог духовного воскресения, которое мы чаем".

|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|